Две любви

Затем королева прошла вместе со свитой из своей палатки посреди линии дам, расположенной как можно далее от палатки короля. Оставив своих дам у дверей палатки Беатрисы, она вошла к ней и села у её изголовья.

Молодая девушка была очень бледна и поддерживалась подушками; её веки оставались полузакрыты, хотя было очень мало света под двойным толстым полотном палатки, а горевший в жаровне древесный уголь делал палату слишком жаркой.

Большого роста нормандка с жёлтыми волосами сидела возле неё и обмахивала её лицо большим греческим веером из перьев.

Королева оставалась на мгновение неподвижной, так как Беатриса не открывала глаз, потому что Элеонора вошла без шума. Но когда служанка увидела королеву, её лицо вытянулось, а рука перестала обмахивать веером. Элеонора взяла его из её рук, жестом приказала уступить ей место и, заняв её место, стала исполнять обязанность служанки.

Услышав шум шёлковых юбок и чувствуя, что другая рука машет веером, больная сделала движение, но не открывая глаз, так как её голова болела, и она боялась света.

— Кто там? — спросила Беатриса слабым голосом.

— Элеонора, — ответила тихо королева.

Продолжая обмахивать веером, она взяла красивую, маленькую ручку, лежавшую возле неё на краю постели. Глаза Беатрисы выражали удивление, так как если королева и была добра, то она никогда не сближалась с придворными дамами. Молодая девушка сделала движение, как будто хотела приподняться.

— Нет, — сказала Элеонора, лаская её, как ребёнка, — нет… нет. Не надо двигаться, дорогая крошка… Я пришла посмотреть, в каком вы положении… Я не имела намерения вас пугать!..

Она ласкала шелковистые, тёмные волосы молодой девушки и с внезапным побуждением наклонилась и поцеловала её бледный лоб. После этого она обмахнула его веером, потом ещё раз поцеловала, как будто это была её собственная дочь, а не женщина почти одинаковых с ней лет.

— Благодарю вас, ваше величество, — сказала она слабым голосом.

— Со вчерашнего дня между нами не существует более благодарности. Вернее, если уже благодарить, то я должна это сделать, так как вы следовали за мною с единственной другой дамой, остальные же триста остались позади. Нас связывает более этого ещё то обстоятельство, что нас спас обеих один и тот же человек.

Она остановилась и посмотрела вокруг себя. Нормандка почтительно стояла возле выхода из палатки, скрестив руки под складками передника, приподнятого под кушак, как у служанок.

— Ступайте, — сказала королева спокойным голосом, — я позабочусь о вашей госпоже, и не оставайтесь у входа палатки, а удалитесь.

Женщина низко поклонилась и исчезла.

— Да, — сказала Беатриса, когда они остались одни. — Я видела, как Жильберт Вард остановил вашу лошадь, а ваша остановила мою. Он спас нас обеих.

Наступило молчание, и веер медленно двигался в руке королевы.

— Вы его любите уже давно? — сказала она вопросительным тоном.

Беатриса не сразу ответила, на её молодом гладком лбу две прямые линии образовали суровую тень, оканчивавшуюся между обоими полузакрытыми глазами. Наконец она сказала с усилием:

— Государыня, если у вас есть душа, то не берите его от меня!

Она вздохнула и высвободила инстинктивно свою руку из руки Элеоноры. Королева не вздрогнула, но в продолжении одной минуты её глаза сверкали, а рот сделался жёстким. Она бросила взгляд на слабую молодую девушку, разбитую и страдающую, которая рядом с ней была такая маленькая, что Элеонора рассердилась на Жильберта за его выбор такого существа, а не её царственной красоты. Но вскоре её гнев стих, не потому, что ей не было сопротивления, но её сердце не было слишком широко для какой-либо низости.

— Забудьте, что я королева, — сказала она наконец. — Помните только, что я женщина, и мы обе любим одного и того же мужчину.

Беатриса вздрогнула и с трудом повернулась на своей подушке, поднося руку к горлу, как будто её что-то душило.

— Вы жестоки, — сказала Беатриса. Она могла выговорить только эти слова и устремила глаза в потолок палатки.

— Любовь жестока, — ответила Элеонора тихим голосом. И внезапно рука, державшая веер, упала на её колени, и её глаза задумчиво остановились на нем.

Но в гибкой молодой девушке было более храбрости и энергии, чем можно было это думать. Она произнесла ясно:

— Ваша… а не моя! Из любви к нему вы называете себя такой же женщиной, как я, но только ради него. Разве ваше лицо ничего не значит? Ваше могущество не имеет значения? Разве ничего не значит, что вы можете меня спрятать от него, если это доставляет вам удовольствие, или позволить видеть меня, если этого пожелаете. Что это значит для вас, которая может бросить короля, как разбитую игрушку, когда он вас стесняет? Для вас, которая может одна вести войну с империей, если захочет? Разве Жильберт — Бог, что не должен вам сдаться? Разве он выше всех людей, что не должен меня забыть и пойти к вам, красивой, смелой и могущественной женщине в свете… к вам, Элеоноре Гиеньской, королеве Франции? У вас все есть; ещё вы желаете это сердце, которое все, чем я обладаю. Вы правы, любовь жестока.

Королева слушала молча, слишком великодушная, чтобы улыбаться молодой девушке, и слишком взволнованная, чтобы оскорбляться.

— Мужчина имеет право выбирать, — ответила она, когда наконец Беатриса замолчала.

— Да, но предлагаемый ему выбор, — возразила молодая девушка, — очень жесток.

— Как? — спросила королева.

— Посмотрите на меня и на себя, — сказала Беатриса, — разве мужчина будет раздумывать два раза, прежде чем выбрать вас и однако…

Слабая улыбка осветила её страдальческое выражение.

— В Константинополе… в саду…

Она остановилась на мгновение, счастливая от воспоминания, что он тогда защищал её. Королева молчала и слегка покраснела, думая о своих жестоких словах, произнесённых в тот день. Она могла бы сделать худшие дела и менее стыдиться.

Но Беатриса продолжала, повернув свои страдальческие глаза на Элеонору.

— К тому же ваша любовь преступна, а моя нет.

Внезапно у королевы появилось мрачное выражение. Теперь они перешли на совершенно другую почву.

— Оставьте священников говорить об этом со священниками, — сказала она отрывистым тоном.

— Это скоро будет разговором других лиц, а не священников, — возразила Беатриса.

— Будет ли вам от этого лучше? — сказала Элеонора. — Не вы ли мне говорили, что ваш отец женился на матери Жильберта? Разве не существует запрещения, благодаря степени вашего родства? Вы так же, как и я, не можете выйти замуж за Жильберта Варда. Где же разница?

— Вы это знаете лучше меня, — сказала девушка отворачиваясь. — Вы знаете так же, как и я, что церковь может миновать это простое, легальное правило, предназначенное воспрепятствовать браку, который заключается только из материального интереса. Я не такая невежда, какой вы меня считаете, и вы хорошо знаете, какова ваша любовь в Жильберту Варду пред Богом и людьми!

Кровь поднялась к её бледным щекам, пока она говорила, и на мгновение водворилось молчание, но вскоре королева снова стала махать веером и машинально положила руку на одеяло. Есть поступки, которые женщина, действительно женщина, почти бессознательно сделает для своих худших врагов, а Элеонора была далека от ненависти к Беатрисе. Энергичная, привыкшая с детства непринуждённо действовать, разочарованная в браке, она считала себя существом выше земных и небесных законов, не обязанным никому давать отчёт в своих действиях. Женщина сердцем, страстью, она была совершённый мужчина по складу своего ума. Если исключить вопрос о Жильберте, она любила Беатрису, однако в том положении, в каком находился этот вопрос, она смотрела на молодую девушку, как на препятствие. В то же время ей было жаль Беатрису, так как она не верила в любовь Жильберта. Беатриса же, которую она сожалела и почти любила, была настолько её соперницей, насколько могла быть самая красивая женщина в Европе.

Беатриса сделала жест, как будто она не хотела, чтобы её обмахивала рука её противницы, но королева не обратила на это никакого внимания. Молчание долго длилось, и она первая тихо заговорила с задумчивым видом: