Две любви

Тщетно Фридрих предостерегал немцев от похода по горным тропинкам. В Палестину вели два пути: один по длинному малоазиатскому берегу до Кипрского залива, а другой морем из Константинополя в порты Сирии. Первый путь был самый короткий, но на нем ожидала рыцарей верная смерть, которая собственно ничего не значила, но их погибель грозила гибелью и христианскому влиянию в Иерусалиме и Антиохии.

Пока говорил Фридрих Швабский, король, королева и все рыцари молча его слушали. Тут были между рыцарями графы Фландрский, Тулузский и Савойский, владетели Монферата, Дре, Блуа, Лузиньяна, Куси, Куртенэ и Бурбона, епископы Тулузский и Метцкий, знатные рыцари Гасконии, Пуату и много других лиц знатного имени и славного происхождения. Когда он замолк, то никто не промолвил ни слова, а король, сидя на своём троне, повторял вполголоса молитвы за умерших. Но глаза Элеоноры сверкали огнём, и рука её, одетая в перчатку, нетерпеливо сжимала резную ручку парадного кресла.

— Requiem eternam dona eis? — шептал король.

— Amen, — ответила Элеонора ясным, презрительным голосом. — После молитв надо подумать и о делах. Оседлаем лошадей и отправимся навстречу к императору и поможем ему в его горькой нужде. Выступим в строгом порядке, пошлём вперёд разведчиков и будем всегда готовы с оружием встретить неприятеля. Когда император с остальными немцами будет в безопасности, то вернёмся сюда, и они отдохнут на берегу этого прекрасного озера. Потом начнём снова поход, но благоразумно, избрав самую безопасную дорогу и не теряя на разведывании своих сил, которые нам необходимо сохранит для победы.

— Император, вероятно, будет здесь завтра и без нашей помощи, — сказал король с неудовольствием. — Не для чего нам идти к нему.

— Если он уже так близко, то выступим сегодня! — воскликнула Элеонора. — Даже сейчас. Стыдно нам сидеть праздными, когда в нас нуждаются крестоносцы.

Король ничего не отвечал, но слова Элеоноры, шёпот одобрения присутствующих рыцарей и нетерпеливое бряцание мечей и кинжалов послышались среди толпы при мысли о сражении.

Элеонора встала, она не была утомлена своей ужасной скачкой и тяжёлым падением с лошади, в глазах её сверкала гордость. При всяком вопросе, большом или малом, она, по необходимости, должна была брать верх над королём в глазах всех; это была её ежедневная пища. Она выпрямилась во весь рост, как бы желая показать всем свою красоту и силу. Низко опускавшееся солнце падало сквозь отверстие палатки прямо на её лицо, но не ослепляло её глаз.

— Знатные дворяне и бароны, рыцари Гиени и Франции, — произнесла она. — Наши странствования сегодня окончились, а завтра начнутся битвы. Ваши братья в опасности, наши враги перед нами. Крестоносцы к оружию!

— К оружию! — повторили хором все присутствующие, и в воздухе раздался как бы созвучный аккорд всех сердец.

Когда она встала, то встали и все рыцари. Только король продолжал сидеть, наклонив своё бледное лицо и скрестив руки на рукоятке своего меча, находившегося между его коленями. Королева не произнесла более ни слова и, не смотря на короля, как будто она одна была государем, сошла по ступеням на пол палатки. Три рыцаря: один из Гасконии, второй из Пуату, а третий из её собственной Гиени, составлявшие её почётный караул, последовали за ней, и она, улыбаясь, торжественно двигалась между двумя рядами рыцарей. Многие из них хотели с ней заговорить, но первый нарушил молчание граф Монферат.

— Ваше величество, — сказал он, низко кланяясь, — я славлю Бога и св. Троицу за то, что вы спаслись от опасности. Прошу вас принять выражение моего почтения и поздравление всего Монферата.

— И Бурбонского графства! — воскликнул другой голос рядом.

— И Савой!

— И Куси!

— И Куртенэ!

— И Метца!

Со всех сторон раздавались голоса рыцарей, которые теснились вокруг королевы. Они не видели её с тех пор, как она потерпела такое странное падение с лошади.

— Благодарю вас, — сказала она с равнодушной улыбкой, — но если вы меня действительно любите, то должны поблагодарить того, кто спас мне жизнь.

— Мы уже к нему ходили, — сказал Монферат. — И его благодарили. Если вы, ваше величество, мне его передадите, то я ради вас окажу ему всевозможные почести.

— Он вассал, — сказала Элеонора. — Он бедный английский дворянин, у которого отняли его поместья. Он друг молодого Генриха Плантагенета.

— Друг мальчика! — со смехом произнёс граф. Но Элеонора внезапно сделалась задумчива; кроме красоты, блестящей юности и нетерпеливой страсти, она ещё отличалась рассудком и знанием людей.

— Мальчик, — промолвила она наконец. — Да, ему не больше четырнадцати лет; но есть мальчики, которые не дети, даже в колыбели, а бывают люди, которые остаются детьми, хотя они выросли из своих пелёнок, и у них прорезались молочные зубы. Все-таки они вечно пищат и хнычут.

Рыцари молчали, зная, что смелая королева намекала о муже.

— Что касается этого англичанина, — сказала она после минутного молчания, — то он мне не принадлежит, и я не могу отдать его вам. К тому же, я должна сама оказать ему почести, а не вы. Это — мой друг.

Она милостиво улыбнулась, потому что всегда была довольна, когда хвалили при ней Жильберта. Вместе с тем она радовалась, что никто не догадывался о том, какую честь она оказала бы ему, если бы он согласился. Между благородными рыцарями старыми и молодыми многие днём и ночью мечтали о её красоте, но не смели поднять на неё глаза.

Вслед за этим она удалилась со своими рыцарями, и почти все присутствовавшие последовали за ней, покинув короля.

Когда она исчезла, то король встал, отдал свой меч камергеру, стоявшему рядом, и пошёл в соседнюю палатку, где была устроена часовня. Его глаза были опущены, а руки скрещены, как будто он шёл в церковной процессии. Неожиданно раздался звон колокольчика.

Солнце садилось, и уже наступило время вечерней службы. Король встал на колени перед богатым алтарём, и, помолившись о силе и храбрости для одержания победы за святой крест, он также вознёс к небу в глубине своего сердца мольбу, чтобы небо тем или другим способом освободило его от дьявольской женщины, которая тяготила его жизнь и губила душу.

III

Весь день и часть ночи немцы тысячами прибывали в лагерь, изнурённые, наполовину голодные, на истощённых лошадях, которые с трудом могли переставлять ноги, или пешком. Они шатались, как пьяные люди, были так истомлены, что почти ослепли от слабости. Но паника недолго продолжалась, так как около двадцати сельджуков, бросившихся в последний раз на авангард отступившей колонны, были окончательно рассеяны герцогом Швабским, так что остатки армии пришли, по-видимому, в порядке, захватив с собой большую часть поклажи. Сельджуки не пробовали отнять добычи, что могло стеснять их в смелых атаках и быстрых отступлениях.

Последним из всех на заре прибыл сам император, прикрывая арьергард своей армии избранными людьми. Он нисколько не устал, хотя его большая лошадь спотыкалась под ним, оставшимся сильным и мощным, как будто он не был на седле около четырех дней и четырех ночей.

Когда солнце взошло, то большой штандарт Священной Римской империи развевался перед императорской палаткой, хотя Конрад не отдыхал, но уже стоял на коленях за утренней обедней с Людовиком. Вдали, к югу, тянулись длинными линиями немецкие палатки близ берега озера, где накануне Элеонора расположила своё войско. Многочисленные маленькие группы людей и мулов сновали и уходили между лагерем и отдалённым городом Никеей. На французской линии, где начались приготовления к отъезду, люди развязывали поклажу; им сказали ночью, что император жив и здоров, что не нуждаясь в помощи, будет в лагере утром.

Тайная радость тогда оживила дам, и те, которые не получили ни ушибов, ни ранений после вчерашнего события, призывали своих горничных и проводили приятные часы перед своими серебряными зеркалами. Они забавлялись, примеряя шёлковые материи и вышивки, полученные в подарок от греческого императора. Почти чудом ни одна из них, кроме Беатрисы, не была серьёзно ранена, но многие из них были ушиблены и очень устали. Они вполне были расположены требовать выражения симпатии других, принимать визиты в своих палатках, спорить о шансах войны и красоте Константинополя до тех пор, пока не начинали ссориться между собою, после чего в тот день они более не говорили о войне.