Повесть о школяре Иве

— Сработано ловко! — Оружейник обнял за плечи Фромона и ласково прижал его к себе. — Гляди, парень, на этого человека и учись сам быть таким!

— Да, без него погиб бы ты, голубчик, — прибавила его жена.

Оказалось, что барон действительно был пьян, но на настолько, чтобы не вспомнить о школяре. Мало того: он разглядел своего маршала в темном углу и, вспыхнув гневом, закричал: «Что прячешься, старый вонючий пес?» — и, схватив кусок мяса, со всего размаху бросил его в рыцаря Рамбера. Мясо просвистело над головой старика и угодило в стену. «Эй, кто там! — крикнул барон. — Приведите‑ка его ко мне!» Четверо слуг тотчас набросились на Клеща и приволокли его, трясущегося ог ужаса. Старик упал на колени. Плача, он бормотал что‑то несвязное. «Встань, чертово подхвостье! — крикнул барон и, вскочив, пнул его ногой —Где виллан из подвала?» Рыцарь Рамбер попытался объяснить барону, что виллана унесли бесы, но тот не слушал его. Фромону не пришлось прийти на помощь старику: барон был настолько зол, что слова не давал сказать, и, вызвав сенешала, приказал ему тотчас выгнать из замка рыцаря Рамбера вместе с его дочерью. Гости, не понимая, чем вызван этот гнев, недоуменно молчали. И, только когда барон, прокричав свое распоряжение, опустился на скамью, его родственница дотронулась до руки его и сказала, что не знает причины его гнева, но, однако, просит смягчить позорное наказание и не брать на себя тяжкого греха оскорбления престарелого рыцаря и благородной девицы, о чем весть разнесется по округе и, дойдя до врагов рыцаря Ожье, послужит им удобным поводом для всяческой грязной клеветы. Как ни был барон пьян и взбешен, уговоры эти возымели действие, и он приказал дать рыцарю Рамберу повозку, а дочери его мула. «Сам выберу!» — крикнул он и, пошатываясь, вышел из зала, опираясь на плечо экюйе.

Фромон рассказывал, что зрелище это было жалкое. Опустив голову, ни на кого не глядя, брел Клещ, держась аа край повозки с наваленными на нее узлами и корзинами. На них сидела и плакала Урсула. Лошадь для повозки барон постарался выбрать постарше и похуже. Когда‑то белая, она вся была усеяна коричневыми крапинами, спина провалилась, передние ноги кривые. А уж до чего было жаль его дочки! На старом, понуром муле, медленно шагавшем впереди повозки, сидела она, опустив на лицо вуаль. Как ни ненавидели Клеща слуги и работники, а тут со всего вамка сбежались посмотреть, и никто не проронил ни слова. Все тихо стояли у главных ворот, и Фромон видел, как некоторые женщины вытирали рукавом глаза, глядя на Эрменегильду и на горбунью кормилицу. Молча и проводили их. А Фромону надо было звонить к заутрене. Так они и покинули замок под звон колокола, будто погребальное шествие…

Фромон замолчал. Молчали и слушатели. Глубоко вздохнула жена оружейника.

— Да–а, — сказал Симон.

— Куда же они пошли? — спросил Ив.

— Урсула говорила мне, — ответил Фромон, — что в поместье рыцаря Рамбера, а вот куда, я и позабыл. Да куда-то, помнится, на юг, к Орлеану, что ли… А на следующий День барон признавался брату Кандиду, что поступил так «милостиво» с маршалом, чтобы не усугублять грехов своих перед поединком. А коня ему все‑таки не дал!..

— Вот мошенник! — сказал Симон. — А с кем поединок‑то?

— С рыцарем Рено дю Крюзье.

И Фромон рассказал, что дю Крюзье, оскорбленный вызовом де Понфора, нажаловался королю да еще насплетничал о том, что барон поддерживает Бушара де Монморанси в его распре с аббатством Святого Дионисия. А Людовик Толстый ненавидит Монморанси. Себя же считает защитником церкви и всякого порядка. В аббатстве похоронены все франкские короли, значит, и за их честь он обязан вступиться. Вот он и разрешил поединок вопреки правилам, что после июля месяца все турниры и поединки запрещаются. На то он и король! А будут драться скоро, неподалеку от Дурдана, на следующий день после праздника вознесения пресвятой девы Марии.

Фромон прибавил, что он отпросился у брага Кандида пойти посмотреть на поединок. Деревня, откуда Ив, недалеко от тех мест. Зная, что скоро парижские школы распустят учеников на вакации, он и хочет предложить Иву пойти вместе с ним поглядеть на поединок, а кстати, и навестить Своего отца. До Дурдана ходу один день, а там народ скажет, где место поединка.

— Я знаю, где будет поединок! — воскликнул Ив. — Сейчас, сейчас! Вспомню!.. «На перекрестке дорог из Парижа в Шартр и из Дурдана в Этамп, у развалин храма»!..

По тому волнению, с каким Ив произнес это, по блеску глаз, ожививших его лицо, всем стало совершенно ясно, что он и отпросится у магистра, и пойдет вместе с Фромоном.

— А что сталось с жонглером Госеленом? — спросил он.

— О! Этот прижился крепко: его барон взял к себе в менестрели. Живет–поживает лучше всех, утешает барона своими песнями–сказками, забавляет прыжками сквозь обручи.

До праздника вознесения пресвятой девы Марии оставалось три дня. Фромон сказал, что пускаться в путь следует как можно скорей, чтобы не быть застигнутыми в дороге бароном и его многочисленной свитой, которые должны выехать из замка за два дня до поединка. Фромон попросил Симона отпустить с ним и племянника, Эрно.

Все это быстро сладили. Иву возвращаться к аптекарю было поздно, и его оставили ночевать у Симона.

На следующий день магистр Петр охотно отпустил Ива и даже снабдил небольшим количеством денег на дорогу с прибавлением поклонов и лучших пожеланий отцу Гугону и обещания сохранить за Ивом право на ночлег у аптекаря. Сю занна позаботилась собрать мешок, туго набить его хлебом, свиным салом и даже ухитрилась сунуть туда кувшин с «гренадским», А на прощание крепко поцеловала Ива прямо в губы и почему‑то заплакала. Хозяин таверны поклялся не увидеть февраля месяца, если не устроит знатный пир, когда Ив благополучно вернется в «Железную лошадь», Словом, решительно все уладилось как нельзя лучше, и Фромон, Ив и Эрно, каждый с мешком за плечами, пошли по Орлеанской дороге прохладным августовским утром. Дым от печей хлебопеков стлался над рекой, сливаясь с туманом. Перекликались петухи. Все трое были в отличном настроении, шутили, смеялись, и, когда Фромон затянул песню, Ив и Эрно подхватили ее.

Эрно оказался озорником. Он то и дело подшучивал над своим дядюшкой, уверяя, что тот всё подергивает плечом потому, что мешок, собранный Сюзанной, жжет ему спину: ведь в нем кувшин с вином.

Фромон и не думал обижаться и опровергать замечания своего племянника и даже сказал, что действительно подумывает устроить скоро привал для подкрепления сил и испробовать содержимое кувшина — как бы оно не скисло.

Ив радовался всему — розовому туману над рекой, безоблачному небу, веселому полету ласточек, запаху трав и белоногой мышке, юркнувшей в стерню придорожного поля. А больше всего радовался тому, что идет в родную деревню, увидит отца и что идет с такими хорошими, близкими ему людьми.

Дорога то приближалась к реке, то уходила от нее, петляла между холмами, вилась полями, заходила в деревушки, пряталась от зноя в лес и, выйдя оттуда, снова устремлялась к реке поближе к прохладной тени стоявших у воды густых вётел. Придорожная трава была умыта обильной росой. Дорога не пылила под ногами. Свежий воздух был прозрачен, и далеко было видно во все стороны. Пустынно было в этот ранний час и на реке и на дороге. Не скоро стали появляться встречные повозки, навьюченные ослы, стада коров, овец, свиней; крестьяне, монахи, купцы, паломники — обычный людской поток этих мест.

С полей доносились песни работавших. До полудня было еще далеко, но солнце уже сильно припекало. Дорога просохла. Скот и повозки поднимали пыль Когда дорога привела Ива и его спутников на вершину холма, они увидели вдали за собой высокие зеленые холмы правобережья Сены у Парижа и отблески солнца на флюгерах его башен. Впереди, в буйной зелени долины, у подножия холма блестела Бьевра — приток Сены с устьем, густо заросшим тростником. За рекой далеко тянулась цепь холмов, куда уходила дорога.

Фромон показал на реку.

— Лучшего места не найдешь! — воскликнул он. — Вперед, парни! — и, потешно семеня худыми ногами, помчался вниз.