Том 1. Стихотворения

Наваждение

Когда я спал, ко мне явился Дьявол, И говорит: «Я сделал все, что мог: Искателем в морях безвестных плавал, — Как пилигрим, в пустынях мял песок, Ходил по тюрьмам, избам, и больницам, Все выполнил — и мой окончен срок». И мыслям как поющим внемля птицам, Я вопросил: «Ну, что же? Отыскал?» Но был он как-то странно бледнолицым. Из двух, друг в друга смотрящих зеркал, Глядели тени комнаты застывшей, Круг Месяца в окно из них сверкал. И Дьявол, бледный облик свой склонивши, Стоял как некий бог, и зеркала Тот лик зажгли, двукратно повторивши. Я чувствовал, что мгла кругом жила, Во мне конец с началом были слиты, И ночь была волнующе светла. Вокруг окна, волшебно перевиты, Качались виноградные листы, Под Месяцем как будто кем забыты. Предавшись чарам этой красоты, Какой-то мир увидел я впервые, И говорю: «Ну, что же? Я и ты — Все ты, да я, да ты: полуживые, Мы тянемся, мы думаем, мы ждем. Куда ж влекут нас цели роковые?» И он сказал: «Назначенным путем, Я проходил по царственным озерам, Смотрел, как травы стынут подо льдом. Я шел болотом, лугом, полем, бором, Бросался диким коршуном со скал, Вникал во все меняющимся взором». И я спросил: «Ну, что же? Отыскал?» Но был он неизменно бледнолицым, И дрогнул лик его меж двух зеркал. Зарницы так ответствуют зарницам. «Что ж дальше?» И ответил Дьявол мне: «Я путь направил к сказочным столицам. Там бледны все, там молятся Луне. На всех телах там пышные одежды. Кругом — вода. Волна поет волне. Меж снов припоминаний и надежды, Алеют и целуются уста, Сжимаются от сладострастья вежды. От века и до века — красота, Волшебницы подобные тигрицам, Там ласки, мысли, звуки, и цвета». И предан снам, их стройным вереницам, Воскликнул я: «Ну, что же, отыскал?» Но Дьявол оставался бледнолицым! Из двух, друг в друга смотрящих, зеркал Глядели сонмы призраков сплетенных, Как бы внезапно стихнувший кагал. Все тот же образ, полный дум бессонных, Дробился там, в зеркальности, на дне, Меняясь в сочетаньях повторенных. Сомнамбулы тянулись к вышине, И каждый дух похож был на другого, Все вместе стыли в лунном полусне. И к Дьяволу я обратился снова, В четвертый раз, и даже до семи: «Что ж, отыскал?» Но он молчал сурово. Умея обращаться со зверьми, Я поманил царя мечты бессонной: «Ты хочешь душу взять мою? Возьми». Но он стоял как некий бог, склоненный, И явственно увидел я, что он, Весь белый, весь луною озаренный — Был снизу черной тенью повторен. Увидев этот ужас раздвоений, Я простонал: «Уйди, хамелеон! Уйди, бродяга, полный изменений, Ты, между всех горящий блеском сил, Бессильный от твоей сокрыться тени!» И страх меня смертельный пробудил.

Химеры

Высоко на парижской Notre Dame Красуются жестокие химеры. Они умно уселись по местам. В беспутстве соблюдая чувство меры, И гнусность доведя до красоты, Они могли бы нам являть примеры. Лазурный фон небесной пустоты Обогащен красою их несходства, Господством в каждой — собственной черты. Святых легко смешаешь, а уродство Всегда фигурно, личность в нем видна, В чем явное пороков превосходство. Но общность между ними есть одна: Как крючья вопросительного знака, У всех химер изогнута спина. Скептически произрастенья мрака, Шпионски-выжидательны они, Как мародеры возле бивуака. Не получив ответа искони, И чуждые голубоглазья веры, Сидят архитектурные слепни, — Односторонне-зрячие химеры, Задумались над крышами домов, Как на море уродливые шхеры. Вкруг Церкви, этой высшей из основ, Враждебным станом выстроились зданья, Берлоги тьмы, уют распутных снов, — И Церковь, осудивши те мечтанья Сердец, обросших грубой тканью мха, Развратный хаос в мире созиданья, — Где дышит ядом каждая кроха, — Воздвигла слепок мерзости звериной, Зеркальный лик поклонников греха. Но меж людей, быть может, я единый В глубокий смысл чудовищ тех проник, Всегда иное чуя за картиной. Привет тебе, отшедший мои двойник, Создатель этих двойственных видений. Я в стих влагаю твой скульптурный крик. Привет вам, сонмы страшных заблуждений! Ты — гений сводни, дух единорог, Сподручник жадный ведьмовских радений. Гермафродит, глядящий на порок, Ты жабу давишь в пытке дум бессонных, Весь мир ты развратил бы, если б мог. Концы ушей, продленно-заостренных, Стоят, как бы заслышавши вдали Протяжный гул тобою соблазненных. Колдуний новых жабы привели. Но ты уж слышишь ропот осужденья, Для вас костры свирепые зажгли. И ты, заклятый враг деторожденья, Колдунья с птицей, демоны-враги, Препоны для простого наслажденья! Твое лицо — зловещий лик Яги, Нагие десна алчны и беззубы, Твоя рука имеет вид ноги, Твои черты безжалостные грубы, Застыли пряди каменных волос, Не знали поцелуев эти губы, — Не ведали глаза химеры слез, И шерстью, точно сорною травою, Твой хищный стан уродливо оброс. Как вестник твой, крича, перед тобою Стервятник омерзительный сидит, Покрытый вместо перьев чешуею. В его когтях какой-то зверь хрустит, Но как ни гнусен вестник твой ужасный, Ты более чудовищна на вид. И оба вы судьбе своей подвластны, Одна мечта на вас наводит лоск, Единый гений, жесткий и бесстрастный. Как сжат печатью вдавленною воск, Так лоб у вас, наклонно убегая, К убийству дух направил, сжавши мозг. И ты еще, уродина другая, Орангутанг и жалкий идиот, Ты скорчился, в тоске изнемогая. Убогий демон, выродок, и скот, Герой мечты безумного Эдгара, Зачатой в этом мире в черный год. В тебе инстинкт горел огнем пожара, И ты двух женщин подло умертвил, Но в цвете крови странная есть чара. Тебя нежданный ужас подавил, И ты бежал на этот Дом Видений, Беспомощный палач, лишенный сил. Вы, дьяволы любовных наслаждений, Как много в вас отверженной мечты. Один как ангел, с крыльями… О, гений! Зачем в беспутном пире срамоты, Для сладости обманчивого часа, Принизился до мелких тварей ты! Твое лицо — бесстыдная гримаса, Ты нагло манишь, высунув язык, — Усталых ласк приправа и прикраса. Ты знаешь, как продлить тягучий миг, Ты, с холеными женскими руками, Любовь умом обманывать привык. Другой наглец, с кошачьими зрачками, Над Городом Безумия склонясь, Всем обликом хохочет над врагами. Он гибок, сладострастен, и как раз В объятьи насмерть с хохотом удавит, Как змей вкруг тела нежного виясь. Еще другой, всего превыше ставит Блаженство в щель чужую заглянуть, Глядит, дрожит, и грязный рот слюнявит. Еще, с лицом козла, ввалилась грудь, Глаза глубоко всажены в орбиты, Сумел он весь в распутстве потонуть. Вы разны все, и все вы стройно слиты, Вы все незримой сетью сплетены, Равно в семье единой имениты. Но всех прекрасней в свите Сатаны, Слияние ума и лицемерья, Волшебный образ некоей жены. Она венец и вместе с тем преддверье, Карикатура ей изжитых дум, Крылатый коршун, выщипавший перья. Взамену чувств у ней остался ум, Она ханжа в отшельнической рясе, Иссохший монастырский толстосум. Застывши в иронической гримасе, Она как бы блюдет их всех кругом. Ирония прилична в свинопасе. И все они венчают — Божий Дом!