Саламандры

— Когда заканчивается одна жизнь, начинается другая. Как в кузнечном горне, метаморфоз — это жизнь в превращении, — раздался спокойный и вдумчивый голос. — Где твой ноктюрнский догматизм, Сол? Ты заставил меня поверить, что родился в Фемиде.

Ба'кен натянуто улыбнулся, прогоняя печаль.

— Догматизма, может, и нет, но ведь сыны Фемиды — не философы, брат, — иронически-сухим тоном отозвался Ба'кен. Он склонил голову, приветствуя Емека, и в глазах его вспыхнули отблески пламени. — Мы воины, — прибавил он, сжав кулак в шутливом жесте.

Фемида была еще одним городом-убежищем, хорошо известным своими воинскими племенами и высокой и крепкой породой мужчин, которую еще больше усиливали генетические процессы превращения в космодесантника.

Емек широко улыбнулся, сверкнув зубами — ярко-белыми на фоне ониксовой кожи, и преклонил колени рядом со своими братьями.

— Не желаешь в ответ прослушать стих из «Прометейского опуса»? — парировал он.

Брат Емек, как и его последний капитан, родился в Гесиоде. У него была благородная, слегка напускная манера держать себя. Ярко-красные волосы, выбритые узкими шевронами, сходились ко лбу. Емек был моложе Ба'кена, прослужившего в ордене почти столетие, но не проявлявшего стремления продвинуться по службе, и даже моложе Дак'ира, и его глаза светились неиссякаемым любопытством. Он обладал впечатляющими способностями к учению и еще большим к тому желанием. Его познания прометейских традиций, философии, истории и культуры Ноктюрна превозносились даже капелланами ордена.

— Даже в столь подходящем случае, как этот, — ответил Дак'ир, — думаю, сейчас не время для декламаций.

Пристыженный Емек опустил голову:

— Мои извинения, брат-сержант.

— В этом нет необходимости, Емек.

Приняв покаянный вид, Емек кивнул и бросил в огонь свое подношение. На несколько секунд все трое соединились в безмолвном почтении. Потрескивание жертвенного огня служило музыкальным фоном для их отрешенности.

— Братья мои, я… — начал было Емек, но то, что он собирался сказать, застряло у него в горле, когда Саламандр глянул сквозь пламя на фигуру, стоящую позади.

— Смерть Кадая тяжело ударила по всем нам, — заметил Дак'ир, проследив за взглядом Емека. — Даже по нему.

— Я думал, его сердце вырезано из камня.

— Похоже, что нет, — сказал Ба'кен, вознеся безмолвную литанию, перед тем как подняться на ноги.

— Эта вражда с отступниками обошлась нам очень дорого. Как думаете, теперь ей конец?

Дак'ира прервали прежде, чем он успел ответить.

— Только не для нас, — зло отозвался Тсу'ган со своей обычной воинственностью.

Дак'ир поднялся на ноги и повернулся к сержанту, который шагал к ним через обсидиановую площадь.

— И не для них, — прибавил Дак'ир и прищурился, заметив позади Тсу'гана его вечного верного лакея Иагона.

Иагон был худым и костлявым, лицо его кривила постоянная презрительная усмешка. В этом он винил случай, произошедший с ним во время Гехемнатского восстания на Крионе-IV, когда во время зачистки генокрадского выводка биокислота какой-то твари из выводка повредила ему несколько лицевых мускулов, заставив уголки губ Иагона навсегда опуститься книзу.

Дак'ир находил это выражение лица весьма подходящим для такого, как Иагон. Сержант не сводил глаз с приближающейся пары Саламандр, смутно ощущая за спиной внушительное присутствие Ба'кена.

— Это старая месть, Емек, — поведал Дак'ир боевому брату. — Она тянется еще с Морибара, когда погиб Ушорак. Не думаю, что Нигилан или Воины-Драконы так просто забудут смерть своего капитана. Сомневаюсь, что даже смерть Кадая утолит их жажду мести. Нет, — решил он, — это закончится, когда один из нас умрет.

— Точнее, будет истреблен весь орден, — прибавил Тсу'ган без всякой на то надобности, в качестве уточнения для Емека. — Их или наш.

— То есть ты ожидаешь долгой войны на истощение, брат Тсу'ган? — спросил Дак'ир.

Губы Тсу'гана скривились в отвращении:

— Война вечна, игнеец. Хотя чего ждать от кого-то из вашего трусливого рода, кроме желания, чтобы когда-нибудь наступил мир.

— На этой планете и на многих других в Империуме найдется немало тех, кто с радостью приветствовал бы его, — ответил Дак'ир с возрастающей яростью.

Тсу'ган презрительно фыркнул:

— Они не воины, как мы, брат. Без войны мы бесполезны. Война — это мой сжатый кулак, это огонь в моей груди. Это триумф и слава. Война дарит нам смысл жизни. Я выбираю войну! Что мы станем делать, когда всем войнам придет конец? Какая польза от нас в мире? — Он выплюнул последнее слово, словно то застряло у него во рту, и сделал паузу. — А?

Дак'ир почувствовал, как твердеют желваки на скулах.

— Я скажу тебе, — прошептал Тсу'ган. — Мы накинемся друг на друга.

Наступило молчание, насыщенное угрозой чего-то жестокого и мерзкого.

Тсу'ган улыбнулся грустно и насмешливо.

Рука Дак'ира почти по собственной воле потянулась к ножнам у бедра.

Улыбка Тсу'гана превратилась в злобный оскал.

— Наверное, в тебе все-таки есть капля воинской крови, игнеец…

— Успокойтесь, братья. — Голос Иагона развеял кровавый туман, застивший глаза Дак'иру. Иагон раскинул руки, вечный показной примиритель. — У всех нас здесь одна кровь. Свод Памяти — не место для споров и ненависти. Храм — это убежище, где можно освободиться от чувства вины и перестать винить себя. Так ведь, брат-сержант Дак'ир? — подпустил он шпильку с улыбкой гадюки.

Ба'кен ощетинился, но Дак'ир успокаивающе поднял руку. Он уже выпустил рукоять клинка, поняв, что все это было лишь простой подначкой. Емек, не зная, как реагировать, просто наблюдал за происходящим.

— Не только для этого, Иагон, — ответил Дак'ир, обходя расставленные Иагоном силки. Он повернулся обратно к Тсу'гану, ясно давая понять, что до прихвостня ему дела нет.

Дак'ир придвинулся ближе, но Тсу'ган выдержал его пристальный взгляд и не отступил.

— Я знаю про твои дела, — сказал Дак'ир. — Н'келн — достойный капитан для нашей роты. Предупреждаю, не марай память Кадая, соперничая с ним.

— Я буду делать так, как лучше для роты и для ордена, ибо это мой долг и мое право, — с силой заявил Тсу'ган. Шагнув ближе, он зло прошипел сквозь зубы: — Я сказал однажды, что не забуду твоего участия в смерти брата-капитана. Ничего не изменилось. Но усомнись в моей верности и преданности Кадаю еще раз — и я убью тебя, не сходя с места.

Дак'ир уже понял, что с последним замечанием зашел слишком далеко, поэтому капитулировал. Но не из страха, а из стыда. Бросать вызов Тсу'гану — это одно, ставить же под сомнение его верность и уважение к прежнему капитану оснований у него не было никаких.

Удовлетворенный, что настоял на своем, Тсу'ган тоже сдал назад и двинулся в обход Дак'ира.

— Как давно он там? — спросил он, глядя за мемориальный огонь. В голосе Тсу'гана послышалась едва заметная нотка печали.

Свод Памяти с северной стороны был открыт всем стихиям. Сводчатый проход из белого дацита, гравированный изображениями огненных змиев, вел на длинный базальтовый выступ, нависающий над выбеленными солнцем песками пустыни Погребальных Костров. Подсвеченный вечерней зарей, неподвижно, словно часовой, там стоял апотекарий Фугис.

— С тех пор как мы пришли, — ответил Дак'ир, чувствуя, как пламя вражды между ними гаснет, пусть всего лишь на несколько мгновений. — Я не видел, чтобы он хоть раз шевельнулся.

— Он поглощен скорбью. — Емек тоже взглянул на апотекария.

Тсу'ган скорчил презрительную гримасу и отвернулся.

— Какая польза в скорби? Скорбь ничего не дает. Может скорбь уничтожить врагов или защищать рубежи Галактики? Скорбь будет противостоять нападкам варпа? Думаю, нет.

Едва скрывая презрение, Тсу'ган небрежно кинул обетный свиток, который сжимал в руке, в мемориальный огонь. Свиток соскользнул и вывалился, полусгоревший, из кальдеры скопившегося пепла. В какой-то момент показалось, что Тсу'ган почти решил подобрать его, но остановил себя.