Страница 51 из 61
В первый же год ее самостоятельной жизни размыло в половодье теткин огород, дом сел задней стеной в промоину и скосил крышу набекрень. Такая была сумасшедшая речка Ужица. После потопа Поля выудила из стоявшей в горнице по колено воды швейную машину, прокормившую ее потом в войну, трехстворчатое тусклое зеркало и кое-что из посуды. Ей дали комнату в бараке недалеко от работы. Годом позже, в следующее весеннее половодье остатки теткиного домика смыло в Ужицу и унесло. Полина осиротела еще раз и окончательно. Так она жила тихо и смиренно, работала, сколько хватало сил, вспоминала покойницу-тетку. Люди в поселке к ней относились хорошо, жалели, начальство не гоняло.
Никакого счастья, кроме сытости и собственного малого угла, она не ждала, на замужество не рассчитывала, говорила, повторяя поселковых теток, что для мужчины ее здоровья не хватит. А вот хватило. Раз в неделю она возила шахтинские документы к проходящему поезду для главной конторы. Ездили на телеге, возницей ей приставили Николашку-инвалида без левой руки. Его вся станция знала, угощали папиросами, то здесь, то там звали поболтать. Через него Поля и познакомилась с Василием Палычем Авдейкиным, Васей, человеком немолодым и вдовым. Жизнь его была, как он тогда считал, окончательно исковеркана, хотя из всех перипетий ему удалось выбраться живому и при своей прежней работе машиниста, а вот семья его – жена и две дочери – погибла. Много лет он не мог спать без кошмаров, с достоверной точностью снова и снова, как на кинопленке, демонстрировавших кадры его возвращения домой из рейса. Картины ужасной и бессмысленной гибели его семьи в налете на городок очередной бандитской армии. Ветер, уносящий вдоль пустой улицы чей-то брошенный картуз, пронзительный собачий визг вдалеке, высокий причитающий вой из-за забора, запах мокрой гари от сожженной водокачки. И он идет во сне через этот запах густой и душный, полный ужаса, входит в свой проулок, перегороженный в самом его начале брошенной створкой ворот. Растерзанные тела в тесном палисаднике, кровь на ступеньках крыльца, вывороченная с корнями дверь и неуместная здесь, на тропинке, домашняя утварь – горшки, миски, расколотый рукомойник…
Авдейкин тоже ничего уже от жизни не ждал в свои сорок шесть лет, дали б только до смерти доработать да хлеба кусок. Он был из себя не особый красавец, плотный и коренастый, с широко поставленными серыми глазами на открытом лице и густой каштановой шевелюрой. Полину, на двадцать лет почти моложе, он сначала просто подкармливал. Но так ее прозрачные пальцы и тонкие волосы напоминали ему погибшую старшенькую…
Прикипели, оба не веря своему счастью, а уж после рождения Нади только и рвался Василий Палыч отовсюду к своим – «Полецке и донецке». Как мог их баловал, какие мог привозил гостинцы, ничего Полине по дому делать тяжелого не давал. После рождения дочери он перевез их к себе в общежитие, в пригород, нашлась для Полины работа в жилконторе, дали талоны в столовую. Слабенькая девочка понемножку начала выправляться, вылезать из болезней, вставать на ножки. Такого счастья, как в те два довоенных года, у Полины Иванны никогда больше не было. Одно только – что, конечно, голодно жили, но на этот счет существовали планы перебраться к Васиной замужней сестре под Сталинград. Там был хороший сад с грушами и сливой, корова, Волга, и за Надюшкой могли приглядеть, пока родители на работе.
Все их планы поломала война, все опять перелопатила, в последний раз пройдясь по Авдейкину, теперь уже окончательно. Он уехал на своем последнем поезде, чтоб больше не вернуться, не оставив ни могилы, ни креста, а только широкую воронку от взрыва. Полина Ивановна бежала из города, охваченного паникой, без денег и еды, со швейной машинкой-кормилицей в тяжеленном узле и кашляющей Надей на руках, которая никак не хотела идти сама, а все норовила по слабости забраться на руки. Бежала куда глаза глядят, и уже ясно было, что ни в какой Сталинград теперь нельзя, а только бы ехать. Надя в пути заболела воспалением легких, и в Горьком их ссадили умирать. Как они выжили обе тогда – для Нади осталось загадкой. Ничего конкретного мать не рассказывала. Каким-то чудом Полина, увязавшись за санитарной машиной, добралась до госпиталя, где лечили Надю. Там же работала нянечкой, потом на завод пошла, снимала где-то комнату. Постепенно все наладилось, дали очередное общежитие, перевели на работу более легкую, помогли выправить вдовий паек на погибшего мужа. И в этом месте, куда занесла ее случайно судьба, зажила она скромно и покорно, оплакивая своего Васеньку, одна среди многих военных вдов. И все окружающие, как ей казалось, к ней относились хорошо. И на Наденьку было не нарадоваться. Выжила она из всех своих воспалений, дифтеритов и свинок, похорошела и в школе прошла на медаль, а потом поступила в университет, да на какой еще факультет – одна физика и математика. А к концу жизни воздалось Полине Ивановне за все труды и тяготы, за тяжелый труд, одиночество и болезни. Наденька сама вытащила выигрышный билет!
Так она гордилась дочерью! Умница, красавица, муж у нее – чудо, а не муж! Не обидит, не заругает, только не наглядится. Семья его – замечательные люди, даром что все образованные профессора, но по-простому. Полина Ивановна в их квартире дневала и ночевала. А суп там готовила Женечка, и полы мыла тоже она, и это было необычно и роскошно. А уж после рождения внука Сереженьки счастья стало настолько много, что и верилось в него с трудом.
Ездили на дачу, Женечку брали с собой на хозяйство, поэтому можно было хоть целые дни напролет проводить с внуком. Можно было копаться в огороде, но не на жизнь, а в охотку, и Полина Ивановна с удовольствием копалась, сидя на изобретенной Григорием Львовичем маленькой скамеечке для облегчения прополки. Успела, все успела! И по-женски счастлива побыла, что Бога гневить, и дочь вырастила лучше многих, и внука потетешкала, и умерла тихо-мирно у себя дома, в собственной, наконец, квартире, держа за руку любимицу Надю. Скончалась. Закрыла свою страницу.
Почти ровно за год до рождения Нади в белоснежных условиях городского роддома у жены профессора Черкасова родился долгожданный поздний сын. Роды принимались по всей науке, опытнейшим доктором – Райкой Поляковой, близкой подругой Елены Михайловны еще по московской квартире. Мальчик появился на свет крепким и упитанным, Райка все свои манипуляции провела безупречно. Был под большим секретом допущен и отец малыша. Его в родильном отделении запомнили надолго, так как он перед входом в приемный покой разул ботинки и всю дорогу до палаты прошел босиком в разных носках с симметричными дырками на больших пальцах. Шел и кричал громким шепотом разную счастливую ерунду, и был потом, после встречи с женой, сразу уведен Райкой от греха подальше. Вся афера шла под ее страх и риск.
Елене Михайловне был тридцать один год, она совсем отчаялась иметь детей и переживала это ужасно, почти как поначалу переживала, что ей не дается большая математика. В математике Гриша помог – объяснил и расставил по местам, а здесь… Жили они, в общем, хорошо и счастливо, только вот не сбывалась Гришина мечта о большой семье. И тут на горизонте явилась Райка с темой последней научной работы как раз под их проблему. Эта Райка, Раиса Ивановна Полякова, а в прошлой жизни – Рахиль Исааковна Зейдлина, боролась за место под солнцем со свойственным ее национальности упорством. Взяла фамилию отчима, заодно сменив и имя, прорвалась на медицинский факультет. Ее дед, отец, два дяди, мать и отчим – все были гинекологами, поэтому дорога привела Раису не куда-нибудь, а в клинику при Центральном роддоме, а уже году в тридцать пятом, избежав сталинской метлы в Москве, она появилась в Горьком, чтобы затем явить миру чудо по имени Левушка Черкасов.
Елена Михайловна была горда и счастлива, жизнь расцвела новыми красками. «Смотри, какой же он лев, он же зайчик!» Левушка был в ее жизни единственным существом, который сам требовал защиты и заботы. Это чувство было новым, необычным и удивительно приятным. Все вокруг сказочным образом изменилось – люди, их дела, отношения. Елена Михайловна впервые почувствовала себя сильной и значительной, все как бы встало на свои места. Оказалась у них такая большая семья, надо было бы всех собрать, позвать. Хотелось почувствовать себя хозяйкой большого дома. Где вы там все?