Страница 50 из 61
Сережа рос трудно, подростком его раздирали противоречия. Все школьные предметы, кроме математики, физики и английского, давались ему с трудом. Он прогуливал литературу, называл Толстого мямлей, ужасно писал. По истории, географии и биологии, где, казалось бы, просто надо выучить параграф, у него была едва тройка. Музыке учиться не захотел. Освоил пять аккордов на гитаре и крутился с этой гитарой в неподходящей компании. Был всегда какой-то дикий, ногти грязные, на облупленном носу веснушки, локти и колени в ссадинах. Бабушке в руки не давался, шарахался в коридоре, как помоечный кот, зыркал серым глазом, только не шипел. Кроме того, он так катастрофически был похож на мать! Ну просто ничего черкасовского в нем не было! Надин короткий нос, широко раздвинутые глаза с прямой щеткой ресниц, худоба. Негромкий хриплый голос. Рано начал покуривать и гулять, а серьезно ничем себя не проявил. Бесталанный, уличный мальчишка. И это единственный внук! Большие надежды и большие разочарования.
Если бы не Надя, если б другая! Блондинка с легкими локонами, изящная, голубоглазая. Из хорошей семьи. Такой всегда являлась в мечтах Левина мифическая жена. Никого конкретно Елена Михайловна в виду не имела, представляла, по сути, саму себя в юности. Никакая другая женщина никогда бы не подошла ее сыну. Только она сама. Все остальные сильно проигрывали. Это были ЕЕ мужчины – отец, брат, муж, сын, внук. Только ее. Остальное вымысел, фикция, жалкое подобие…
И какие яркие рождались картинки! С той, с другой. Они на дачной веранде – чаепития взрослого поколения, во дворе, в аллее парка – отголосок киевского детства, с младенцем на руках. Кудрявая головка клонится на плечо. Мальчик похож на маленького Митю – длинноногий, густоволосый. Жизнь без Нади. Уроки музыки, фортепиано или скрипка, кружок фотографии, поездки в Крым. У Нади всю жизнь были проблемы со щитовидкой, поэтому на солнце, на юг из-за нее не ездили. А мысль устремлялась дальше – внучка в золотых локонах, живой Гриша гуляет с коляской во дворе, а она наблюдает из окна их прежней комнаты. Если бы не было Нади…
«Ты посмотри, Надежда, какой он у тебя вырос эгоист! Распустился! Думает только о себе, ему никто не нужен и ничто. Растили его, растили, ночами не спали! И вот, получили, на тебе! Надо было родить двоих или троих, в многодетных семьях не бывает таких эгоистов! И в кого только? Левушка совершенно таким не был, несмотря что он единственный ребенок. Меньше надо было обращать внимание на работу, больше заниматься сыном! То у тебя диссертация, то еще чего-нибудь…» И так далее, и так далее.
Надя помалкивала. Что ей оставалось говорить. Свекровь опять нервничает, срывает плохое настроение.
У них два года подряд похороны за похоронами, будешь тут нервной! Женечка намудрила-таки что-то с дозами и из очередной комы не вышла. В ее комнату в коммуналке сразу же занесла вещи соседская семья, хоронить пришлось из больничного морга. Полина Ивановна умерла от второго инфаркта, дома, счастливая, на руках у своей Наденьки. После всех погребальных хлопот выяснилось, что квартира ведомственная, заводская. Можно было переоформить, что-то там похлопотать, да не сделали. Срочно вывезли вещи, старье разное, машинку швейную старинную, новый утюг. Договаривались с машиной все это везти на дачу. Елена Михайловна была ужасно недовольна, пилила Надю, что проморгала квартиру. Хотя куда ей была эта однокомнатная халупка в «народной стройке» на первом этаже, было непонятно. Но Надя оказалась во всем виноватой, по всему пути следования стрелочницей. Пропустила квартиру, пропустила карьеру, пропустила ребенка.
Ребенок поступил в непрестижный политехнический институт. На какие-то автоматические линии, одна радость, что не загремел в армию. Елена Михайловна подняла все свои старые связи, медицинские и не медицинские, а оказалось, что у него и без связей что-то с позвоночником, сложное по названию. И это Надя упустила тоже! Надя же рада была всему, связанному с сыном, и плохому и хорошему. Рада, что поступил, что учится, что не пошел в армию, но что все-таки более или менее здоров. Ну гуляет, ну покуривает, но ведь каждый день дома. Придет, обнимет, поест, долго моется в ванной, напевая непонятную музыку. Надя как всегда чувства переводила в движения – постирать ему майки, потереть спину. Суетилась на кухне – одна тарелка, другая. На нее единственную Сергей не огрызался, не хамил. Прислонялся, ссутулившись, укладывал подбородок ей на плечо, терся щекой о седеющий затылок. «Ну, ма…»
С отцом отношения были сложные, любовь получалась неумелая, как будто неискренняя. Лев Григорьевич, Левушка, с детства привык любить женщин – мать, няню, потом Надю. К ним любовь и нежность проявлялась естественно. Отец – всегда недостижим, как сверкающая вершина, это Елена Михайловна придумала и с удовольствием культивировала. Там не любовь, а преклонение и восхищение. В общем, как любить взрослых мальчиков и юношей, которым уже не дуют в попку и не целуют пяточки, Лев Григорьевич ничего не знал.
У Нади, конечно, все было проще. Она не распределяла людей по сложным иерархическим ступенькам, как это делала Елена Михайловна. На самом верху – покойный Гришенька (приобретший черты божества) и несколько еще живых академиков, чуть ниже сын и дальше до самого низа, где перед продавцами гастронома и домработницами скромно ютилась невестка с неудачным сыном. Надя никогда не задумывалась о том, как кого расставить. Просто любила, и все. Варила щи, гладила рубашки, мыла пол. Каждое утро уходила на работу с радостью и каждый вечер возвращалась, наполненная счастьем, к своей семье. И это счастье никто не мог принизить, умалить. Даже изначальная, с годами не истаявшая нелюбовь свекрови не могла расстроить Надиного равновесия. Ей было легче пожалеть, чем сердиться. С рождения Сережи Надя про себя приспособилась называть Елену Михайловну «баушкой». Тогда еще достаточно молодой и цветущей Елене это прозвище совершенно не подходило, зато окончательно примирило Надю со всеми существующими и будущими претензиями. Она всю жизнь крутилась и вертелась, стараясь попасть в резонанс со всеми и с каждым по отдельности. Чтобы все были сыты и довольны, не ссорились и не болели. Ей в голову не приходило кого-то с кем-то делить, ревновать! Лысеющего и полнеющего Левушку? Колючего Сережку? Покойного Григория Львовича?
А Елена Михайловна все делила, мерила и сравнивала, все взвешивала – что ей, а что Наде. И все выходило, что Наде досталось больше, а надо бы меньше, потому что кто она такая, Надя? Откуда взялась? Из каких это далей вылупилась Полина Ивановна с ее большими, натруженными руками, простоватым лицом и манерой тяжело, со вздохом, садиться на любое подвернувшееся место – табуретку, диван или садовый чурбачок. Откуда? И почему именно Надя? В какой точке мироздания появилась эта роковая направленность их друг к другу? Единственного сына профессора Черкасова и этой рыжей девочки с торчащими ушами без роду и племени.
Дети
Слякотным февралем тысяча девятьсот тридцать девятого года по расплывшемуся лужами шахтерскому поселку бежал, тяжело топая сапогами, пожилой небритый человек. Он бежал, задыхаясь, без шапки, в распахнутой черной тужурке, и из его горла рвался ликующий крик: «Люды! Люды! У мене родылась дочка! Люды!» Так обежал он весь небольшой поселок – от закрытого на висячий замок магазинчика до проходной шахты «Верхняя» и, наконец, до дальнего барака, где в четвертой от двери комнатке по левой стороне коридора лежала на дощатом топчане бледная большеглазая женщина и сморщенная новорожденная девочка, завернутая в лоскутное одеяло. Эта лоскутная девочка с крошечным носиком и золотым пухом на макушке и была Надя.
Надина мать, Полина, сколько себя помнила, жила с бездетной теткой в этом самом шахтерском поселке. Были у нее когда-то и отец и мать, но сюда она попала уже сиротой. Кто были ее родители, теперь никто не знает, умерли они или погибли – неизвестно. Как неизвестна и степень родства тетки, может быть, просто чужая женщина подобрала маленькую девочку. Жили они очень бедно, питаясь огородом, тетка работала еще и в артели – строчила на машине наматрасники. Все Полинино детство прошло под знаком голода и бесконечных полосатых полотнищ, разложенных на полу. Была она ужасно худая, прозрачная, с кровоточащими деснами и ломкими ногтями, да к тому же еще с разными внутренними неполадками. Много болела, к физическому труду была непригодна совершенно. Тетка сумела ее таки выучить в райцентре на курсах и перед смертью устроить в контору шахты.