Страница 68 из 101
Тот, что в шинели, ворочался, стараясь укрыться от холода. Но-это ему удавалось плохо. И все тоскливее становилось на душе. В третий раз ему приходится страдать от беспощадного русского мороза, в третий раз ему угрожает гибель в снегу или плен. Так было под Москвой, год назад в степи возле Волги и вот теперь. Нет, довольно! За что погибать? Фюрер, фатерланд… Своя голова дороже всего!
Он вспомнил о втайне хранимой советской листовке — «пропуске в плен», давно зашитой в подкладке мундира, и осторожно посмотрел в сторону соседа. Тот лежал неподвижно, укрывшись с головой тулупом, и, казалось, дремал.
Он хотел было поделиться с соседом мыслями, но не решился: «Кто его знает, что это за человек? За один разговор о плене — сразу под суд. Э, да какой здесь теперь суд…»
Он решительно приподнялся, опираясь на автомат.
— Куда ты? — испуганно дернулся тот, в тулупе.
— В плен!
— Но при возвращении придется нести ответственность. Солдат фюрера не имеет права сдаваться в плен без необходимости…
— Солдат фюрера! — усмехнулся немец в шинели. — Мы уже откомандированы к апостолу Петру. Или к дьяволу.
Выбравшись из-под повозки, он приподнял автомат, чтобы зашвырнуть его подальше в снег.
— Оставь мне оружие! — выкрикнул тот, что в тулупе.
— Ты еще не сыт восточным фронтом? Воюй на здоровье. С меня хватит.
Он бросил автомат обратно под повозку и, покачиваясь на ветру, пошел вдоль оврага к селу, тусклые огни догорающих пожарищ которого были видны сквозь снежную кутерьму метели.
Тот, что в тулупе, зло выругался. «Вот он, финал восточного похода. Враждебная земля, непроглядная ночь, леденящая метель, кругом русские… А этот ушел к ним, оставив меня здесь одного…» Он схватил автомат, дрожащими пальцами отвел затвор и, поймав на мушку спину уходящего, нажал на спуск: «Вот тебе плен!»
Но в ту же минуту в страхе припал к земле. Сквозь вой ветра послышались перекликающиеся голоса. Они приближались быстро.
Долго лежал он неподвижно, похожий на мертвеца. Потом осторожно поднял голову и с облегчением вздохнул: русские прошли мимо, в темноте не заметив его.
Время тянулось мучительно. Завернувшись в тулуп, он неподвижно лежал под повозкой. Что предпринять? Идти в ночь, в мороз, спрятаться в лесу? Но что в лесу? Ради чего рисковать? Ради того, чтобы попасть потом где-нибудь еще раз в такой же адский «котел»? Он уже не новичок. Правда, до сегодняшнего дня все кончалось более или менее благополучно.
Помедлив, он распахнул тулуп, достал толстый бумажник, вынул оттуда документы и фотографии, сделанные во время карательных операций, и тщательно порвал их, оставив себе только пару семейных карточек. Затем вытряхнул из карманов патроны, отстегнул и кинул на землю ремень со всем снаряжением. Он уже тронулся было в путь, но спохватился: не дай бог, в русском тулупе попасть советским солдатам на глаза! Не без сожаления сбросил тулуп, порылся в повозке, разыскал одеяло и завернулся в него.
Теперь он был готов. Дрожа от холода и возбуждения — все-таки кто его знает, как там обернется дело, — он выбрался вверх по заснеженному откосу и пошел к селу, настороженно озираясь, готовый каждую секунду поднять руки.
В хату, где разместился медпункт, вошел солдат из взвода старшины Белых. При возвращении разведчиков с задания один из них подорвался на противопехотной мине, и ему нужно было сейчас же оказать помощь. Ольга набросила полушубок, взяла свою сумку и вышла во двор вместе с солдатом.
На улице вовсю бушевала непогода. Дул свирепый ветер, ледяной и плотный, словно набрасывающий на лицо холодную железную маску. Кое-где сквозь мрак на еще не погасших пожарищах тускло кровянели, словно крупные рубины, головни и угли. Мерцающие алые пятна под порывами ветра то разгорались, то потухали и казались многочисленными глазами каких-то ночных зверей, подглядывающих за идущими.
Село в этот ночной час казалось пустынным. Только где-нибудь у стены можно было увидеть понурый силуэт лошади, терпеливо стоящей на вьюжном ветру, да иногда сквозь шум его прорывалось беспокойное ржание. Брошенных после боя лошадей по селу бродило великое множество. Иногда раненая лошадь отделялась от стены и, тихо покачиваясь, ковыляла посреди улицы с раздуваемой ветром гривой, похожая в темноте на черный косматый призрак.
Когда Ольга и ее провожатый прошли половину пути, перед ними на дороге показался темный, качающийся на ветру силуэт, похожий на силуэт большой птицы, с черными, топырящимися и бьющими на ветру крыльями.
Боец снял автомат с плеча. Встречный, закутанный в одеяло, подошел, остановился, поднял руки над головой и произнес, заученно выговаривая слова:
— Гитлер капут. Рус плен…
— Вот еще радость! — с досадой проворчал разведчик. — Возись с ним теперь! Пошли! — бросил он немцу.
— Плен? — с недоверием спросил тот, опуская трясущиеся руки.
— Плен, плен! — сердито сказал разведчик. — Сразу надо было сдаваться. Таскай вас тут поодиночке!
Забрав с собой немца, он довел Ольгу до хаты, где разместились разведчики, и, не заходя во двор, повернул назад: пленного надо было отвести в штаб.
Ольга ощупью нашла в темных сенцах ручку двери и потянула ее. В хате было светло и жарко. На столе, на полках, на божнице, на приступках печи — всюду горели трофейные стеариновые плошки.
Разведчики, уже сняв свои ватники, сидели у стола и по лавкам. Одни чистили оружие, другие, не столько из аппетита, сколько любопытства ради, вспарывали кинжалами разноцветные консервные жестянки с надписями на всех европейских языках. В углу хаты, на широкой деревенской кровати, заваленной полушубками и плащ-палатками, лежал раненый, вытянув ногу, замотанную бинтами и полотенцами. На его покрасневшем лице блестели крупные капли пота. Видно было, что солдату очень больно, но он молчал, плотно стиснув зубы и упрямо сощурив глаза.
Ольга только сейчас заметила Никиту Белых. Она кивнула ему, на секунду вспыхнула радостной улыбкой и тотчас же погасила ее, боясь, как бы солдаты в хате не заметили того, в чем она и сама себе не рисковала еще признаться. Никита, стоявший возле кровати, коротко кивнул ей — Ольге показалось, что он смущен, — и снова повернулся к кровати, с беспокойством глядя на раненого. В отличие от всех остальных разведчиков, находящихся в хате, старшина был одет в полушубок и затягивал на себе пояс, видимо собираясь куда-то идти.
Никита внимательно наблюдал за тем, как быстрые и ловкие руки Ольги наматывают свежий бинт.
Белых очень беспокоился за своего бойца. Это был один из его парней, с которыми вместе прошел он двухлетний боевой путь.
— Кость задета или нет? — спросил он у Ольги.
— По-видимому, да! Я наложу лубок, и надо срочно направить его в санчасть.
— Сейчас отвезут.
Ольга закончила свое дело и застегнула сумку.
— Ну, я пошла…
— Нам по пути, иду в штаб. Я вас провожу, — предложил старшина, — а то еще опять какой-нибудь фашист на дороге попадется, а вы без оружия.
Распорядившись насчет отправки раненого, старшина вслед за Ольгой вышел из хаты.
— Ладную сестричку подцепил! — ухмыльнулся молодой широколицый разведчик из недавно прибывших.
— Молчи, дура! — обрезал его один из «стариков», — Да наш старшина ни на одну не глянет.
— Его в Сибири такая краса дожидается — ух! — добавил другой. — Я на карточке видел.
— Жена или невеста?
— Невеста. Наташей звать. Третий год ему письма пишет…
Вьюга стихла. Похожие не то на лепестки яблоневого цвета, не то на многочисленных мотыльков, вертикально, почти не колыхаясь, медленно падали с непроницаемо темного неба мохнатые, разлапистые хлопья снега. Торжественно, спокойно и щедро они опускались на изуродованную сражением землю.
«Как первый снег», — подумал Никита и в эту минуту невольно вспомнил родные края. Вот так же торжественно и величаво начинался снегопад глубокой осенью, когда земля уже окаменевала от крутого забайкальского мороза и на оголенных пашнях в степи оставались только высокие, как дома, скирды обмолоченной соломы. Горячие деньки начинались тогда у Никиты, и весь колхоз с нетерпением следил за его работой: на костяшки его счетов, как на весы, ложились результаты всего годового труда сотен людей.