Наступление продолжается

«Интересно, знают ли сейчас в Москве о нашей победе?» — подумал Петя, выдергивая из снега кривые сучья, запасенные, видно, еще с осени на топку. Наверное, завтра мать и братишка прочтут в газете или услышат по радио про Корсунь. Как жаль, что нельзя им написать про это сражение! Пожалуй только после войны, когда вернется домой, сможет рассказать. А рассказать будет о чем. Да есть уже и сейчас…

Петя усмехнулся, вспомнив, каким он был осенью, до призыва в армию, тихим, застенчивым юношей, еще ни одного дня своей жизни не прожившим без материнского глаза. Тогда, до мобилизации, он чувствовал себя неловко: почти все его товарищи по физмату уже были призваны, и только он один оставался на курсе с девчонками. И когда он получил долгожданную повестку, ему стало радостно и страшновато. Радостно, что наконец и он идет туда, куда ушли его товарищи. Страшновато оттого, что начинается совсем самостоятельная и необыкновенная жизнь. Он пришел в военкомат с заплечным мешком, где среди прочего лежал математический учебник, которым Петя пользовался в институте, тот учебник, который и сейчас лежит в его мешке. Ему ни разу не пришлось раскрыть книгу в суете походной жизни. Но он не бросал ее: может, и случится когда свободный денек — на отдыхе, на формировке, в обороне. Однако вряд ли теперь придется стоять на одном месте. С самого первого дня, как Петя с пополнением попал на фронт, он видит только наступление, почти без передышки наступление. Вот хорошо бы так до самого конца войны!..

Петя набрал солидную охапку хвороста и подошел к дверям хаты. Услышав у калитки громкий разговор, он остановился.

— Куда? Здесь военные! — говорил кому-то часовой из повозочных.

— То хата моя, — пояснял стариковский голос.

— Ну проходите, коль ваша!

По двору брел, опираясь на батожок, старик в свитке и смушковой шапке, и рядом с ним — мальчуган лет десяти в долгополой, болтающейся на нем немецкой зимней куртке с подвернутыми рукавами.

Петя посторонился, пропуская пришедших впереди себя, и, подобрав дрова, вошел в хату. Там уже шел веселый разговор. Сержант Панков, лукаво щурясь, смотрел на хлопца, стоявшего рядом со стариком, и говорил:

— А я думал, ты немец. Хотел тебе «хенде хох» скомандовать.

— Це трофейное, — серьезно пояснил малец, оглядывая свою пятнистую куртку, — подобрав на дорози, бо я кожуха не маю. А я не німець. Мене Миколою зовуть. Ось — дід мій, — мальчуган повернул к старику голову.

— Уж который день с ним в степу в омете ховаемся, — сказал тот, ставя в угол свой батожок, — мало не замерзли: одежа плохая, хорошу справу всю герман позабрал.

— Чего же вы? — удивился сержант. — Давно пора бы домой идти.

— А кто его знал? — развел руками старик. — Нас ще на той неделе комендант с хаты повыгнал: «вег, вег» кричал. Сколь ден в соломе просидели. Хотели в деревню пойти — видим, аспид еще там. А потом, как стрельба эта пошла, — господи, твоя воля! Горит наша Комаривка! Думаю, пропала моя хата! А и нехай пропадет, только бы проклятого изжить! Потом, слышно, кончилось сражение. А кто же его знает: то ли свои в деревне, то ли злыдни еще? Микола сбегал, побачил и — обратно, кричит: «Дидусю, там наши, наши!» Ну, пошли тогда до хаты, говорю! Идем по полю, смотрим: сколько того германца понабито — страсть!..

— Да, бой великий был, — солидно сказал Панков. — Ваше село теперь везде люди знать будут. Историческое место стало.

— Эге ж! — улыбнулся дед. — Так-то оно так. Только наша Комаривка и до того спокон веку известна была. Если хошь знать, дорогой товарищ, про нее в старину по всей Украине думы пели да сказки сказывали.

— Как же это? Чем же она заслужила эту честь?

— Чем? — старик присел к огню и протянул к нему иззябшие руки. — А про батька Хмеля — про Богдана Хмельницкого слыхал? Он же в нашей местности воевал. Под Корсунем да под Стеблевым ляхов бил. А под самой Комаривкой последний бой был. Деды сказывали: как ударил батько Хмель по ляхам, все дороги им перехватил. Паны — тикать. Завернули в лес в наш, в Комаривский. Хотели через него с гарматами, с обозами пробиться, да застряли в чащобе. Ни один не ушел. То место и доси у нас помнят. Так оно и зовется: Ляхова дубрава.

— Выходит, у вас село историческое.

— Эге ж. За батька Хмеля — раз, за вас — другой. Про таке, как нынче, тыщу лет не забудут.

— Верно говоришь, отец! — подтвердил сержант.

— А скажи, товарищ дорогой, — вдруг спросил его старик, — герман тут казал, что колгоспы распустили. То правда?

— Брехня.

— То и я так думал. Як же без колгоспа? Значит, и наш комаровский сызнова будет?

— Конечно!

— Добре! В таком разе…

Дед не по годам резво поднялся, схватил свой батожок и быстро шагнул за дверь, провожаемый удивленными взглядами бойцов.

Микола деловито шмыгнул носом:

— Товарищ военный, а школа где будет?

— Где была, там и будет!

— Где была — сгорела.

— Новую построят, не унывай, парень!

— А ты, хлопец, в какой класс ходил? — поинтересовался Алексеевский, подымая голову из-под шинели.

— В другий перейшов! — солидно пояснил Микола. — Не будь німців, я бы в четвертом учився!

— Догонишь! — утешил сержант. — Грамоту не забыл?

— Не забув! — блеснул глазами Микола. — У мене и книжки е!..

— Где же они у тебя?

— Заховав у двори.

Вернулся дед, держа в обхват обеими руками обсыпанный трухой, пузатый, ведра на два, бочонок.

— Вот, хлопцы! — произнес он, осторожно опуская свою ношу на землю. — Зарок дал: дождусь наших!

— Горилка? — полюбопытствовал сержант.

— Она! Все одно герман хлеб забирал. С горя гнали, с радости разопьем! — засмеялся дед и стал выкручивать втулку бочонка.

Солдаты оживились было, но сержант, переглянувшись со Снегиревым, решительно сказал:

— Спасибо, отец! Только нам сейчас не полагается. Вдруг да опять в дело.

— Э, хлопцы! Обижаете вы меня! — закачал головой дед. — Целый год берег, с того дня, как германцы сталинградские поминки объявили.

— Ладно! — согласился Панков. — Раз такой случай. Только по единой маленькой.

Выпили за победу из одной кружки, передавая ее друг другу. Дед настаивал на том, чтобы повторить. Однако сержант остался непреклонен.

Сокрушенно вздыхая, дед поставил бочонок в угол, сел рядом с бойцами на солому и принялся расспрашивать обо всем. Беседа затянулась надолго. Старику было интересно все, что могли ему рассказать солдаты. Разговор затих совсем поздно, когда наконец задремал сам дед.

А Петя, отбывая часы своего дневальства, сидел у дышащей жаром печи. Глаза его слипались от усталости. От тепла клонило ко сну, и в его голове, нагромождаясь одно на другое, теснились впечатления прошедшего дня: серый от пороховой гари снег, по которому они бежали с Григорием Михайловичем, сарай с немцами, дед и его рассказ о Ляховой дубраве, в которой когда-то бил врагов знаменитый батько Хмель и где сейчас в сугробах лежали окоченевшие трупы гитлеровских солдат…

Все накрыла черная, непроглядная ночь. Торжествующе ревя, вьюжный ветер нес и нес откуда-то из безграничных степных просторов летучие, шелестящие массы снега и щедро бросал его повсюду, словно торопясь белым саваном закрыть остатки разбитой немецкой армии. Солнце, которое утром взойдет над степью, уставшей от грохота боя, должно увидеть только чистые снежные поля. Земля сменит свою продымленную, окровавленную, измятую одежду на белое праздничное платье.

Незримый во тьме снег летел, запорашивая тлеющие головешки, подбитые немецкие танки и автомашины, еще чадящие бензиновой гарью, и трупы «завоевателей», примерзающие к земле.

В дальнем от Комаровки краю оврага, под одной из брошенных обозных повозок, лежали два немца. Один из них был одет в добротный русский тулуп. Другой, все еще не выпускавший автомата из закоченевших рук, дрожал в подбитой ветром солдатской шинели.

Эти двое были из разных частей и не знали друг друга. Два часа назад, вместе с тысячами других, охваченных паникой, они скатились в овраг и, спасаясь от огня русских, забились под повозку. Сдаться в плен они не решились, хотя и видели издали, как сдаются другие. В тот час они еще не расстались с надеждой найти лучший выход. Но где его найти, этот лучший выход? Все злее и злее вьюжный ветер бил им в глаза, наметая вокруг повозки сугробы снега.