Наши за границей

Тотъ опять глупо ухмыльнулся и спросилъ:

— Mais comment est-ce que vous prendrez, madame, sans verre?

— Вотъ дуракъ-то! — вырвалось у Глафиры Семеновны. — Да это развѣ пить? Развѣ это пуръ буаръ? Се не па пуръ буаръ.

— Comment donc pas boire? Et j’ai lu, madame, qne les russes pre

— Да это идіотъ какой-то! Алле, алле… Положительно онъ думаетъ, что мы будемъ пить этотъ спиртъ… Се пуръ феръ тэ… Компрене ну? Пуръ тэ. Вотъ.

И въ доказательство Глафира Семеновна показалъ корридорному купленные ею наканунѣ два жестяные чайника и таганъ.

— Ah! — ухмыльнулся корридорный, по не уходилъ. — Il faut voir, comment vous ferez le thé, madame!.. [23]

— Алле, алле…

Но онъ стоялъ и продолжалъ улыбаться.

— Pardon, madame, il faut voir…

— Гафира Семеновна налила спирту въ лампочку тагана, зажгла свѣтильню, вылила въ чайникъ графинъ воды и поставила чайникъ кипятиться на таганѣ.

Корридорный покачивалъ головой и твердилъ:

— C’est curieux, c’est curieux… Le thé, а la r sse… C’est curieux… [24]

— А правда, мадамъ, что въ Петербургѣ ходятъ по улицамъ медвѣди и никогда лѣта не бываетъ, а всегда снѣгъ? — спросилъ онъ по-французски, но Глафира Семеновна не поняла его вопроса и сказала:

— Разбери, что онъ бормочетъ! Николай Иванычъ! Да выгони ты его, Бога ради. Я говорю — алле, алле, а онъ стоитъ и бормочетъ.

— Гарсонъ! Вонъ! Проваливай! — крикнулъ Николай Ивановичъ и энергически указалъ на дверь.

Шагъ за шагомъ, оглядываясь и покачивая головой, корридорный вышелъ за двери.

— Дикіе, совсѣмъ дикіе здѣсь люди, — сказала Глафира Семеновна. — А еще Парижъ! Про Парижъ-то вѣдь у насъ говорятъ, что это высшая образованность.

Вскорѣ вода въ тоненькомъ жестяномъ чайникѣ закипѣла, а Глафира Семеновна, насыпавъ чай въ другой чайникъ, принялась его заваривать. Черезъ минуту супруги наслаждались чаепитіемъ.

— Соленаго-то съ вечера поѣвши, такъ на утро куда хорошо основательно чайкомъ побаловаться, — говорилъ Николай Ивановичъ, выпивъ стаканъ чаю и принимаясь за второй.

— Конечно, ужъ въ сто разъ лучше, чѣмъ ихнее кофейное хлебово изъ суповыхъ чашекъ суповыми ложками хлебать.

Пили они чай изъ стакановъ, находившихся въ ихъ комнатѣ при графинахъ съ водой, безъ блюдечекъ и при одной чайной ложечкѣ, захваченной для дороги изъ Петербурга. Дабы не распалять еще разъ любопытство корридорнаго относительно питья спирта и приготовленія чая, они не звали его вторично и не требовали чайной посуды.

LIII

Напившись въ охотку чаю съ бутербродами, у супруги стали собираться въ магазинѣ де-Лувръ. Глафира Семеновна одѣлась уже скромно въ простенькое шерстяное платье и въ незатѣйливый ватерпруфъ изъ легонькой матеріи.

— Ей-ей, не стоитъ здѣсь хорошихъ нарядовъ трепать, право, не для кого. Дамы все такая рвань, въ отрепанныхъ платьишкахъ, — говорила она въ свое оправданіе, обращаясь къ мужу.

Сойдя внизъ, къ бюро гостинницы, они справились у хозяйки, далеко-ли отстоитъ Луврскій магазинъ.

— Pas loin, madame, pas loin, — отвѣчала хозяйка и принялась съ жестами разсказывать, какъ близко отстоитъ магазинъ, показывая дорогу по плану Парижа, висящему на стѣнѣ около конторки бюро.

— Поняла-ли что-нибудь? — спросилъ жену Николай Ивановичъ.

— Ничего не поняла, кромѣ того что магазинъ недалеко. Но ничего не значитъ, все-таки пойдемъ пѣшкомъ. Языкъ до Кіева доведетъ. Надо-же посмотрѣть улицы.

Уличное движеніе было въ полномъ разгарѣ, когда супруги вышли изъ гостинницы, и пройдя переулки, свернули въ большую улицу Лафаетъ. Городскіе часы, выставленные на столбу на перекресткѣ улицы, показывали половину одиннадцатаго. Громыхали громадные омнибусы, переполненные публикой, вереницей тянулись одноконныя колясочки извозчиковъ, тащились парныя ломовыя телѣги съ лошадьми, запряженными въ рядъ и цугомъ, хлопали бичи, подобно ружейнымъ выстрѣламъ, спѣшили, наталкиваясь другъ на друга и извиняясь, пѣшеходы; у открытыхъ лавокъ съ выставками различныхъ товаровъ на улицѣ, около дверей, продавцы и продавщицы зазывали покупателей, выкрикивая цѣны товаровъ и даже потрясая самыми товарами.

— Tout en soie… Quatre-vingt centimes lemètre, — визгливымъ голосомъ кричала миловидная молодая дѣвушка въ черномъ платьѣ и бѣломъ передникѣ, размахивая распущеннымъ кускомъ красной шелковой ленты.

— Aucune concurrence! — басилъ какой то рослый усатый приказчикъ въ дверяхъ лавки, показывай проходившей публикѣ поярковую шляпу и въ то же время доказывая, что шляпа не боится дождя, поливалъ ее изъ хрустальнаго графина водой.

Около нѣкоторыхъ изъ этихъ товарныхъ выставокъ съ обозначеніемъ цѣнъ на каждомъ предметѣ толпилась и публика и рылась въ товарѣ, торговалась, почти совершенно загораживая тротуаръ, такъ что нежелающимъ протискиваться сквозь толпу приходилось сходить на мостовую. А на мостовой, среди проѣзжавшихъ извозчичьихъ экипажей, омнибусовъ и ломовыхъ телѣгъ лавировали разносчики съ лотками, корзинами и ручными телѣжками, продавая зелень, плоды, печенье и тому подобные предметы. Разносчики также выкрикивали:

— Vlа d’s artichauts! Ma botte d’asperges! Des choux des hariciots! des poireaux des carottes!

Къ этимъ крикамъ присоединилbсь и крики блузниковъ-мальчишекъ, сующихъ проходящимъ листки съ рекламами и объявленіями отъ разныхъ магазиновъ, крики продавцовъ газетъ, помахивающихъ листами нумеровъ и разсказывающихъ содержаніе этихъ нумеровъ.

Какой-то мальчишка — газетчикъ, махая руками, очень сильно толкнулъ Глафиру Семеновну, такъ что та даже соскочила съ тротуара и сказала:

— Вотъ подлецъ-то! И чего это только полиція смотритъ и не гоняетъ ихъ съ дороги!

— Дѣйствительно, безпорядокъ, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ, замахиваясь на убѣгающаго мальчишку зонтикомъ. — И вѣдь что обидно: не можешь даже обругать его, мерзавца, не зная по-французски ругательныхъ словъ. Глаша! — обратился онъ къ женѣ. — Ты-бы мнѣ хоть три-четыре ругательныхъ слова по-французски сказала, чтобъ я могъ выругаться при случаѣ.

— Какъ я скажу, ежели я сама не знаю… Насъ ругательнымъ словамъ въ пансіонѣ не учили. У насъ пансіонъ былъ такой, что даже двѣ генеральскія дочки учились. Все было на деликатной ногѣ, такъ какъ-же тутъ ругательствамъ-то учить!

— Да, это дѣйствительно. Но должна-же ты знать какъ мерзавецъ по-французски.

— Не знаю.

— А подлецъ?

— Тоже не знаю. Говорю тебѣ, что все было на деликатной ногѣ.

— По-русски его ругать — никакого толку не будетъ, потому онъ все равно не пойметъ, — разсуждалъ Николай Ивановичъ. — Ты не знаешь, какъ и дубина по-французски?

— Не знаю. Дерево — арбръ, а какъ дубина — не знаю. Да отругивайся покуда словами; кошонъ и лянь, что значитъ оселъ и свинья.

— Что эдакому оболтусу, который тебя толкнулъ, свинья и оселъ? Надо какъ-нибудь похлеще его обремизить, чтобы чувствовалъ.

— Да вѣдь это покуда. Ну, а насчетъ хлесткихъ словъ я дома въ словарѣ справлюсь. Кошонъ — очень дѣйствительное слово.

Случай обругать сейчасъ-же и представился. Изъ-за угла выскочилъ блузникъ съ корзиной, наполненной рыбой. Съ крикомъ: «il arrive, il arrive l’marquereau!» онъ наткнулся на Николая Инавовича и хотя тотчасъ-же извинился, сказавъ «pardon, monsieur», но Николай Ивановичъ все-таки послалъ ему въ догонку слово «кошонъ». Услыхавъ это слово, блузникъ издалека иронически крикнулъ ему:

— Merci, monsieur, pour l’amabilité.

— Не унялся, подлецъ? — грозно обернулся Николай Ивановичъ къ блузнику и спросилъ жену, что такое сказалъ блузникъ.

— За любезность тебя благодаритъ, — отвѣчала Глафира Семеновна.

— За какую любезность?

— А вотъ, что ты его кошономъ назвалъ. Учтивости тебя учитъ. Онъ тебя хоть и толкнулъ, но извинился, а ты ему все-таки: «кошонъ».

— Ахъ, онъ подлецъ!

Николай Ивановичъ обернулся къ блузнику и издали погрозилъ ему кулакомъ. Блузникъ улыбнулся и въ свою очередь погрозилъ Николаю Ивановичу кулакомъ.