Наши за границей

— Нѣтъ, нѣтъ. Это въ другое мѣсто. Видите, всего еще только пятьдесятъ одна минута. Вашъ поѣздъ теперь черезъ двѣ минуты.

Свистокъ и подлетѣвшій поѣздъ уже помчался, но вслѣдъ за нимъ загромыхалъ колесами еще поѣздъ.

— Вотъ вашъ поѣздъ, — заговорилъ швейцаръ. — Садитесь скорѣй. Не зѣвайте. Счастливаго пути.

Черезъ минуту супруги уже мчались въ поѣздѣ.

XVIII

— Нѣтъ, совсѣмъ не рука намъ, русскимъ, эта самая нѣмецкая жизнь! — говорилъ Николай Ивановичъ женѣ, сидя въ мчавшемся вагонѣ. — Тутъ годъ живи, да и то не привыкнешь къ ихъ порядкамъ. Замѣтила ты, какъ поѣздъ-то отправился? Вѣдь ни одного звонка не было. Только-что успѣли влѣзть въ вагонъ, кондукторъ свистнулъ — и покатили на всѣхъ рысяхъ. Право, не будь при насъ этого самаго Франца, мы-бы опять перепутались и попали не въ тотъ поѣздъ. За двѣ-то минуты до нашего поѣзда подлетѣлъ поѣздъ, такъ я и то хотѣлъ въ него вкарабкаться, ежели-бы меня Францъ за рукавъ не удержалъ. А поѣздъ-то тотъ шелъ въ Вѣну. Ну, кому въ голову придетъ, что по однимъ и тѣмъ-же рельсамъ въ 7 часовъ и 51 минута можно ѣхать въ Вѣну, а черезъ двѣ минуты въ другомъ поѣздѣ въ Кельнъ! А ужъ спѣшка-то какая! Вотъ кому ежели съ родственниками проститься передъ отходомъ поѣзда, да ежели провожаютъ тебя пять-шесть родственниковъ… Тутъ и одного чмокнуть не успѣешь.

— Ну, это-то пустяки, — отвѣчала Глафира Семеновна. — Начмокайся заранѣе, да и дожидайся поѣзда.

— Не тотъ фасонъ, Глаша, совсѣмъ не тотъ фасонъ. Съ провожающимъ родственникомъ пріятно войти въ вагонъ — «вотъ, молъ, гдѣ я сяду», потомъ честь-честью расцѣловаться, сбѣгать въ буфетъ, опрокинуть на скорую руку по рюмочкѣ, опять вернуться, опять расцѣловаться. Отчего-же это все у насъ дѣлается, а у нихъ спѣшатъ, словно будто всѣ пассажиры воры или разбойники и спасаются отъ погони! И куда, спрашивается, спѣшить? Вѣдь ужъ рано-ли, поздно-ли будемъ на томъ мѣстѣ, куда ѣдемъ. Знаешь что? Я думаю, что это нѣмцы изъ экономіи, чтобы лишняго куска не съѣсть и лишней кружки пива въ дорогѣ не выпить…

— Да, конечно-же, — согласилась супруга.

— А жъ пиво у нихъ соблазнительно. Только и хорошаго есть во всей Нѣметчинѣ, что пиво. Пиво — что твой бархатъ.

Николай Ивановичъ бормоталъ, порицая нѣмецкіе порядки, а Глафира Семеновна, вынувъ изъ саквояжа русско-французскій словарь, отыскивала разныя французскія слова, которыя, по ея соображенію, должны будутъ понадобиться при въѣздѣ на французскую территорію.

До Кельна доѣхали безъ особенныхъ приключеній, прибивъ на кельнскую станцію часовъ въ 9 вечера. Изъ Кельна въ Парижъ поѣздъ долженъ идти въ полночь. Оставалось много свободнаго времени, и вотъ Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна направились въ буфетъ. Столовая комната была переполнена проѣзжающими. Кто ждалъ поѣзда въ Парижъ, кто въ Берлинъ, кто въ Майнцъ, кто въ Мюнхенъ. Нѣмецкая рѣчь чередовалась съ французской, цѣдилъ сквозь зубы англичанинъ по-англійски и вдругъ послышалась русская рѣчь. Николай Ивановичъ вздрогнулъ и обернулся. Обернулась и Глафира Семеновна. За столомъ передъ бутылкой рейнвейна сидѣлъ, откинувшись на спинку стула, жирный широколицый человѣкъ, съ жиденькой бородкой, и гладилъ себя пухлой рукой съ брилліантовымъ перстнемъ на указательномъ пальцѣ по жирному чреву, на которомъ колыхалась массивная золотая часовая цѣпь съ цѣлой кучей учредительскихъ жетоновъ. Одѣтъ жирный человѣкъ былъ въ сѣрую пиджачную пару купеческаго покроя и имѣлъ на головѣ шляпу котелкомъ. Противъ жирнаго человѣка черезъ столъ помѣщался сѣдой рослый усачъ въ пенснэ, съ сигарой въ зубахъ, въ сильно потертомъ пальто-крылаткѣ и въ мягкой поярковой шляпѣ съ широкими полями. Жирный человѣкъ и усачъ разговаривали по-русски.

— Русскіе… — прошепталъ женѣ на ухо Николай Ивановичъ. — Сядемъ за ихъ столъ. Можно познакомиться и кой-о-чемъ поразспросить.

Супруги тотчасъ усѣлись за столъ.

— Кельнеръ! Цвей бифштексъ и цвей биръ! — скомандовалъ Николай Ивановичъ прислугѣ и, обратясь къ жирному человѣку, спросилъ, приподнимая шляпу:- Кажется, тоже русскіе? Изволите въ Парижъ на выставку ѣхать?

— Нѣтъ, ужъ съ выставки, чтобъ ей ни дна, ни покрышки! — отвѣчалъ жирный человѣкъ, не перемѣняя своего положенія. — Теперь обратно въ свои московскія палестины спѣшимъ.

— Вотъ удивительно, что вы такъ честите выставку! Всѣ, которые оттуда возвратились, намъ очень и очень хвалили ее. Говорятъ, уму помраченье.

— Грабежъ-съ… Грабежъ на большой дорогѣ за все, а жизнь — собачья. Конечно, вездѣ цивилизація, но по цивилизаціи и грабятъ. Четвертаковъ-то этихъ самыхъ сорокакопѣечныхъ мы вытаскивали, вытаскивали изъ-за голенища, да инда надсадились.

— Неужели такая дороговизна? — удивился Николай Ивановичъ.

— Ну, не такъ, чтобъ ужъ очень, — вставилъ свое слово усачъ, вынимая изо рта сигару. — Понятное дѣло, въ Парижѣ во время выставки все дороже, но…

— Ты, графъ, молчи. Ты тратилъ не свои деньги, а чужія, такъ тебѣ и горя мало, — перебилъ его жирный человѣкъ, — а я и за тебя, и за себя свой истинникъ вытаскивалъ. Да вотъ какъ… У насъ въ Москвѣ, къ примѣру, ихній-же французскій Санъ-Жульенъ хоть въ какомъ грабительскомъ ресторанѣ полтора цѣлковыхъ за бутылку, а съ меня въ Парижѣ за бутылку этого самаго вина шестнадцать четвертаковъ взяли. По сорока копѣекъ четвертакъ — шесть рублей сорокъ. Пять бутылочекъ мы вотъ по глупости нашей съ графомъ-переводчикомъ съ жару охолостили — тридцать два рубля заплатили.

— Да вѣдь не тотъ Сенъ-Жульенъ, Петръ Никитичъ.

— Что ты мнѣ толкуешь! Санъ-Жульенъ, все Санъ-Жульенъ. Грабители! Разбойники! Потомъ тоже дѣлали намъ по особому заказу простую русскую уху въ ресторанѣ… Переводчикъ! Какъ ресторанъ-то?

— Бребанъ… — отвѣтилъ усачъ.

— Ну, вотъ этотъ Барабанъ такъ насъ отбарабанилъ по карману, что до новыхъ вѣниковъ не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.

— Да вѣдь ты-же, Петръ Никитичъ, непремѣнно живую стерлядь захотѣлъ, а у нихъ стерляди дунайскія, изъ Австріи привозныя…

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Стерлядка была меньше комаринаго носа.

— Потомъ рейнская лососина.

— Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители,! И не понимаю я, чего мы, русскіе, туда ѣдемъ?.. — продолжалъ жирный человѣкъ. — Да у меня въ Москвѣ полная чаша, въ четырнадцати комнатахъ съ бабой и съ дѣтьми живу, шесть человѣкъ прислуги, глазомъ моргни, такъ со всѣхъ ногъ бросаются на услугу; у подъѣзда рысакъ въ пролеткѣ на резинахъ, а кучеръ на козлахъ-что твой протодьяконъ. А я потащился въ Парижъ, чтобъ за двадцать франковъ въ день въ двухъ паршивыхъ каморкахъ существовать, по шестьдесятъ три ступени подъ небеса отмѣривать, на дурацкихъ извозчикахъ трястись. Да у меня въ Москвѣ каждый приказчикъ вдвое лучше живетъ, чѣмъ я въ Парижѣ жилъ. Утромъ проснешься, звонишь, звонишь, чтобъ къ тебѣ прислужающій явился — когда-то еще онъ явится! Самоваровъ нѣтъ, квасу нѣтъ, бани нѣтъ, о ботвиньѣ и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихняго паршиваго кофею поутру — бѣги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги — обѣдать въ трактиръ, а не домой. Сидишь въ ихнемъ трактирѣ и думаешь: «Батюшки! Не накормили-бы лягушкой». Поѣшь — сонъ тебя такъ и клонитъ. Тутъ-бы прилечь да всхрапнуть, какъ православному человѣку подобаетъ, а ты опять бѣжишь, бѣжишь неизвѣстно куда, въ какіе-то театры…

— Зачѣмъ-же ты бѣжалъ въ театры? Ѣхалъ-бы домой спать.

— Да вѣдь ты тащилъ, говорилъ, что вотъ такая и такая диковинка, нельзя быть въ Парижѣ и не видать ее…

— А ты могъ не соглашаться и ѣхать домой.

— Да вѣдь съ выставки-то пока до дому доѣдешь да шестьдесятъ три ступени въ свою комнату отмѣряешь, такъ, смотришь, и разгулялся, сна у тебя какъ будто и не бывало… Да и въ театрѣ. Сидишь и смотришь, а что смотришь? — разбери. Только развѣ какая-нибудь актриса ногу подниметъ, такъ поймешь въ чемъ дѣло.

— Врешь, врешь, — остановилъ жирнаго человѣка усачъ. — Въ театрахъ я тебѣ обстоятельно переводилъ, что говорилось на сценѣ.