Страница 11 из 74
— За что? За то, что вмѣсто Берлина облыжно въ какой-то паршивый Диршау заманилъ? Вотъ ему вмѣсто чая!
И Николай Ивановичъ показалъ кельнеру кулакъ.
— Mein Herr! Was machen Sie! — попятился кельнеръ.
— Нечего: мейнъ херъ! Не заманивай. Мы явственно спрашивали. Берлинъ-ли это или не Берлинъ.
— Да вѣдь не у него, а у швейцара.
— Одна шайка. Проѣзжающихъ тутъ у нихъ нѣтъ — вотъ они и давай надувать народъ.
Глафира Семеновна однако сжалилась надъ кельнеромъ, обернулась и сунула ему въ руку два «гривенника».
Вышли на подъѣздъ. Кланялся швейцаръ, ожидая подачки.
— Я тебя, мерзавецъ! — кивнулъ ему Николай Ивановичъ. — Ты благодари Бога, что я тебѣ бока не обломалъ.
— Да брось. Ну, чего тутъ? Вѣдь нужно будетъ у него спросить, гдѣ тутъ желѣзная дорога, по которой въ Берлинъ надо ѣхать, — остановила мужа Глафира Семеновна, сунула швейцару два «гривенника» и спросила: — Во истъ ейзенбанъ инъ Берлинъ?
— Это здѣсь, мадамъ. Это недалеко. Дорога въ Берлинъ та-же самая, по которой вы къ намъ пріѣхали, — отвѣчалъ швейцаръ по-нѣмецки, указывая на виднѣющееся въ концѣ улицы сѣренькое зданіе.
— На ту-же самую станцію указываетъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Вретъ, вретъ, Глаша, не слушай. А то опять захороводимся.
— Да вѣдь мы на станціи-то опять спросимъ. Спросимъ и провѣримъ. Языкъ до Кіева доведетъ.
— Насъ-то онъ что-то не больно-то доводитъ. Ну, двигайся.
Они шли по улицѣ по направленію къ станціонному дому.
— Ахъ, кабы по дорогѣ какого-нибудь бродячаго торговца-татарина встрѣтить и у него носовой платокъ купить, а то мнѣ даже утереться нечѣмъ.
— Утрешься и бумажкой.
По дорогѣ однако былъ магазинъ, гдѣ на окнѣ лежали носовые платки. Супруги зашли въ него и купили полдюжины платковъ. Пользуясь случаемъ, Глафира Семеновна и у приказчика въ магазинѣ спросила, гдѣ желѣзная дорога, по которой можно ѣхать въ Берлинъ. Приказчикъ, очень учтивый молодой человѣкъ, вывелъ супруговъ изъ магазина на улицу и указалъ на то-же зданіе, на которое указывалъ и швейцаръ.
— Видишь, стало-быть, швейцаръ не совралъ, — отнеслась къ мужу Глафира Семеновна.
На станціи опять разспросы словами и пантомимами. Кой-какъ добились, что поѣздъ идетъ черезъ полтора часа.
— Ой, врутъ! Ой, надуваютъ! Ужъ такое это нѣмецкое сословіе надувательное! — говорилъ Николай Ивановичъ. — Ты, Глаша, спроси еще.
И опять разспросы. Отвѣтъ былъ тотъ-же самый.
— Да поняла-ли ты настоящимъ манеромъ? — все сомнѣвался Николай Ивановичъ.
— Да какъ-же не понять-то. Три человѣка часы вынимали и прямо на цифры указывали, когда поѣздъ въ Берлинъ идетъ. Вѣдь я цифры-то знаю.
— Да въ Берлинъ-ли? Не заѣхать-бы опять въ какой-нибудь новый Диршау…
— Въ вагонѣ будемъ спрашивать.
Промаячивъ на станціи полтора часа и все еще разспрашивая у каждаго встрѣчнаго о поѣздѣ въ Берлинъ, супруги, наконецъ, очутились въ вагонѣ. Ихъ усадилъ какой-то сердобольный желѣзнодорожный сторожъ, видя ихъ замѣшательство и безпокойное бѣганье по вокзалу.
— Да инъ Берлинъ-ли? — снова спросилъ Николай Ивановичъ, суя ему въ руку два «гривенника». — Виръ Берлинъ?
— Berlin, Berlin. Direct nach Berlin, — отвѣтилъ сторожъ.
Поѣздъ тронулся.
— Доѣдемъ до Берлина, никуда не попадая, — свѣчку въ рубль поставлю, — произнесъ Николай Ивановичъ.
— Ахъ, дай-то Богъ! — пробормотала Глафира Семеновна и украдкой перекрестилась.
XII
Путь отъ Диршау до Берлина Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна проѣхали безъ особенныхъ приключеній. Они ѣхали въ вагонѣ прямого сообщенія, и пересаживаться имъ уже нигдѣ не пришлось. Поѣздъ летѣлъ стрѣлой, останавливаясь на станціяхъ, какъ и до Диршау, не болѣе одной-двухъ минутъ, но голодать имъ не пришлось. Станціонные мальчики-кельнеры разносили по платформѣ подносы съ бутербродами и стаканы пива и совали ихъ въ окна вагоновъ желающимъ. Глафира Семеновна, отличающаяся вообще хорошимъ аппетитомъ, набрасывалась на бутерброды и набивала ими ротъ во все время пути. Николай Ивановичъ пилъ пиво, гдѣ только можно, залпомъ проглатывая по большому стакану, а иногда и по два, и значительно повеселѣлъ и даже разъ вступилъ въ разговоръ съ какимъ-то нѣмцемъ о солдатахъ. Разговоръ начался съ того, что Николай Ивановичъ кивнулъ женѣ на партію прусскихъ солдатъ, стоящихъ группою на какой-то станціи, и сказалъ:
— Глаша, смотри, какіе нѣмецкіе-то солдаты маленькіе, худенькіе, совсѣмъ въ родѣ какъ-бы лимонскій скотъ. Нашъ казакъ такихъ солдатъ пятокъ штукъ одной рукой уберетъ.
Сидѣвшій противъ Николая Ивановича угрюмый нѣмецъ, усердно посасывающій сигару, услыхавъ въ русскомъ разговорѣ слова «солдатъ» и «казакъ», тотчасъ-же отъ нечего дѣлать спросилъ его но-нѣмецки:
— А у васъ въ Россіи много солдатъ и казаковъ?
Николай Ивановичъ, тоже понявшій изъ нѣмецкой фразы только слова «Russland, Soldaten и Hosaten», воскликнулъ:
— У насъ-то? Въ Руссландъ? Филь, филь… Такъ филь, что просто ужастя. И солдатъ филь, и казаковъ филь. И нашъ казакъ нешто такой, какъ ваши солдаты? У васъ солдаты тоненькіе, клейнъ, ихъ плевкомъ перешибить, а нашъ казакъ — во!.. — сказалъ онъ, поднялся съ дивана и показалъ руку до потолка. — Кулачище у него — во, въ три пуда вѣсомъ.
Николай Ивановичъ сложилъ руку въ кулакъ и поднесъ его нѣмцу чуть не подъ носъ. Нѣмецъ, понявъ такъ, что этимъ кулакомъ Николай Ивановичъ хочетъ показать, что въ случаѣ войны русскіе такъ сожмутъ въ кулакъ нѣмцевъ, пожалъ плечами и, пробормотавъ: «Ну, это еще Богъ знаетъ», умолкъ и прекратилъ разговоръ. Николай-же Ивановичъ, воспламенившись разговоромъ, не унимался и продолжалъ доказывать силу казака.
— Вашъ солдатъ нешто можетъ столько шнапсъ тринкенъ, сколько нашъ казакъ будетъ тринкенъ? Вы, нѣмцы, биръ тринкенъ можете филь, а чтобъ шнапсъ тринкенъ васъ на это нѣтъ. Что русскому здорово, то нѣмцу смерть. Нашъ казакъ вотъ такой глясъ шнапсъ тринкенъ можетъ, изъ котораго дейчъ меншъ биръ тринкенъ, и нашъ руссишъ меншъ будетъ ни въ одномъ глазѣ… А вашъ дейчъ меншъ подъ лавку свалится, у него подмикитки ослабнутъ. У насъ щи да кашу ѣдятъ, а у васъ супъ брандахлыстъ да колбасу; нашъ солдатъ чернымъ-то хлѣбомъ напрется, такъ двоихъ-троихъ дейчъ меншъ свалитъ, а вашъ дейчъ солдатъ на бѣлой булкѣ сидитъ. Оттого нашъ руссишъ солдатъ и силенъ. Ферштейнъ?
Нѣмецъ молчалъ и улыбался. Николай Ивановичъ продолжалъ:
— Съ вашей ѣды силы не нагуляешь. Мы вотъ въ вашемъ Кенигсбергѣ вздумали поѣсть, эссенъ, и намъ подали котлеты меньше куринаго носа; а у насъ коммензи въ трактиръ Тѣстова въ Москвѣ, такъ тебѣ котлету-то словно отъ слона выворотятъ. Ваши котлеты клейнъ, а наши котлеты гросъ.
Въ довершеніе всего, Николай Ивановичъ сталъ разсказывать нѣмцу о казацкой ловкости на конѣ и даже сталъ показывать въ вагонѣ нѣкоторые пріемы казацкой джигитовки.
— А у васъ, у дейчъ солдатъ — ничего этого нѣтъ, — закончилъ онъ и отеръ платкомъ выступившій на лбу потъ.
— Да что ты ему разсказываешь-то, — замѣтила мужу Глафира Семеновна. — Вѣдь онъ все равно по-русски не понимаеть.
— Да вѣдь я съ нѣмецкими словами, такъ какъ же не понять! Не бойся, понялъ, — подмигнулъ Николай Ивановичъ. — Понялъ и умолкъ, потому чувствуетъ, что я правду…
Вечеромъ пріѣхали въ Берлинъ. Поѣздъ, проходя надъ улицами и минуя громадные дома съ вывѣсками, въѣхалъ, наконецъ, въ блестяще освѣщенный электричествомъ вокзалъ и остановился.
— Вотъ онъ, Берлинъ-то! — воскликнулъ Никола Ивановичъ. — Тутъ ужъ, и не спрашивая, можно догадаться, что это Берлинъ. Смотри, въ вокзалѣ какая толкотня. Словно въ Нижнемъ во время ярмарки подъ главнымъ Домомъ, — обратился онъ къ женѣ. — Ну, выходи скорѣй изъ вагона, а то дальше куда-нибудь увезутъ.
Они вышли изъ вагона.
— Багаже гдѣ можно взять? Багаже? — сунулъ Николай Ивановичъ какому-то сторожу квитанцію.
— Weiter, mein Herr, — отмахнулся тотъ и указалъ куда-то рукой.