Наши за границей

— Нейнъ?

— Nein, — отрицательно потрясъ головой кельнеръ.

— Извольте видѣть, нѣтъ у нихъ самовара! Ну, Берлинъ! Въ хорошей гостинницѣ даже самовара нѣтъ, тогда какъ у насъ на каждомъ постояломъ дворѣ. Ну, а кипятокъ откуда-же мы возьмемъ? Хейсъ вассеръ?

— Hier, — указалъ кельнеръ на кувшинъ.

— Здѣсь? Да это какой-же кипятокъ! Это просто чуть тепленькая водица. Даже и паръ отъ него не идетъ. Намъ нуженъ кипятокъ, ферштеензи — кипятокъ, хейсъ вассеръ. И наконецъ, тутъ мало. Тутъ и на двѣ чашки для двоихъ не хватитъ, а мы хотимъ филь, много, мы будемъ пить по пяти, по шести чашекъ. Ферштеензи — фюнфъ, зехсъ тассе.

— Брось, Глаша. Ну, ихъ къ лѣшему. Какъ-нибудь и такъ напьемся. Видишь, здѣсь въ Нѣметчинѣ все наоборотъ, все шиворотъ на выворотъ: на перинахъ не спятъ, а перинами покрываются, кипятокъ подаютъ не въ чайникахъ-арбузахъ, а въ молочникахъ, — перебилъ жену Николай Ивановичъ.

— И обѣдаютъ по телеграммамъ, — прибавила та. — Геензи, — кивнула она кельнеру, давая знать, чтобы онъ удалился, но вдругъ вспомнила и остановила его. — Или нѣтъ, постойте. Намъ нужно получить нашъ багажъ со станціи. Багаже бекоменъ. Вотъ квитанція… Хиръ квитанцъ, — подала она кельнеру бумажку. — Манъ какъ?

— O, ja, Madame, — отвѣчалъ кельнеръ, принимая квитанцію.

— Ну, такъ брингензи… Да вотъ еще квитанцъ отъ телеграмма… Виръ хабенъ… — начала Глафира Семеновна, но сейчасъ-же остановилась и, обратясь къ мужу, сказала:- Вотъ тутъ-то я и не знаю, какъ мнѣ съ нимъ объясниться насчетъ нашихъ саквояжей и подушекъ, что мы оставили въ поѣздѣ. Ты ужъ помогай какъ-нибудь. Хиръ телеграмма. Виръ хабенъ въ вагонѣ наши саквояжи и подушки ферлоренъ. То-есть не ферлоренъ, а геляссенъ въ Кенигсбергъ, а саквояжи и подушки фаренъ имъ Берлинъ.

Кельнеръ стоялъ, слушалъ и таращилъ глаза.

— Саквояжи и подушки. Ферштейнъ? — старался пояснить Николай Ивановичъ, снялъ съ постели подушку и показалъ кельнеру.

— Rissen? — спросилъ кельнеръ.

— Вотъ, вотъ… Киссенъ… Въ вагонѣ геляссенъ. Виръ хабенъ геляссенъ и телеграфиренъ.

Кельнеръ взялъ квитанціи отъ багажа и на отправленную телеграмму и удалился.

— Бьюсь объ закладъ, что ничего не понялъ! — воскликнулъ ему вслѣдъ Николай Ивановичъ.

— Какъ не понять! Навѣрное понялъ, — отвѣчала Глафира Семеновна. — Я ему все обстоятельно сказала. Я теперь ужъ многія нѣмецкія слова вспомнила, и говорю лучше, чѣмъ вчера. Да и вообще научилась въ дорогѣ. Это ты только ничему не можешь выучиться.

Она принялась пить чай и истреблять бутерброды съ сыромъ и телятиной. Послышался стукъ въ дверь и кельнеръ вернулся. Въ рукѣ онъ держалъ квитанціи и улыбался.

— Мы сейчасъ разглядѣли въ конторѣ квитанціи. По этимъ квитанціямъ вы можете получить вашъ багажъ и вещи только въ Берлинѣ, а не здѣсь, — сказалъ онъ по-нѣмецки, кладя квитанціи на столъ.

Супруги въ недоумѣніи глядѣли на него и не понимали, что онъ говоритъ.

— Коля, ты не понялъ, что онъ говоритъ? — спросила мужа Глафира Семеновна. — Я рѣшительно ничего не понимаю.

— А мнѣ-то откуда-же понимать, ежели я нѣмецкимъ словамъ въ лавкѣ отъ чухонъ учился.

— Дуракъ! — выбранилась жена и, обратясь и кельнеру, сказала:

— Брингензи, брингензи багаже. Мы заплатимъ.

— Das ka

— Ну, да, инъ Берлинъ. Вѣдь мы въ Берлинѣ. Биръ инъ Берлинъ, виръ зиценъ инъ Берлинъ. Хиръ Берлинъ?

— Hier îst Dirschau, Madame… Stadt Dirschau…

Глафира Семеновна начала соображать и вспыхнула.

— Какъ Диршау? Какой штатъ Диршау?! — воскликнула она. — Берлинъ!

— Nein, Madame..

Кельнеръ снялъ со стѣны карту гостинницы, поднесъ къ Глафирѣ Семеновнѣ и указалъ на заголовокъ, гдѣ было напечатано по-нѣмецки: Hotel de Berlin in Dirschau. Читать по-нѣмецки Глафира Семеновна умѣла, она прочла и вскрикнула:

— Николай Иванычъ! Да знаешь-ли ты, что мы пріѣхали не въ Берлинъ, а въ какой-то городъ Диршау?

— Да что ты… Неужели?.. — пробормоталъ Николай Ивановичъ, разинулъ ротъ отъ удивленія и сталъ скоблить затылокъ.

XI

— Ну, что-жъ это такое! Вѣдь ужъ это совсѣмъ изъ рукъ вонъ! Вѣдь это ни на что не похоже! — сердилась Глафира Семеновна, всплескивая руками и бѣгая по комнатѣ. — Вотъ ужъ сколько времени ѣдемъ въ Берлинъ, колесимъ, колесимъ и все въ него попасть не можемъ. Второй разъ не въ то мѣсто попадаемъ. Диршау… Какой это такой Диршау? Гдѣ онъ? — остановилась она въ вопросительной позѣ передъ Николаемъ Ивановичемъ.

Тотъ по прежнему сидѣлъ, досадливо кряхтѣлъ и чесалъ затылокъ.

— Николай Иванычъ, я васъ спрашиваю! Что вы идоломъ-то сидите! Гдѣ это такой Диршау? Въ какой онъ такой мѣстности? Можетъ быть, мы опять не по той желѣзной дорогѣ поѣхали?

— Да почемъ-же я-то знаю, матушка! — отвѣчалъ мужъ.

— Однако вы все-таки въ Коммерческомъ училищѣ учились.

— Всего только полтора года пробылъ, да и то тамъ всей моей науки только и было, что я на клиросѣ дискантомъ пѣлъ, да въ классѣ въ стальныя перья игралъ. А ты вотъ четыре года въ пансіонѣ у мадамы по стульямъ елозила, да и то ничего не знаешь.

— Наша наука была дамская: мы танцовать учились, да кошельки бисерные вязать и поздравленія въ Рождество, въ день ангела папенькѣ и маменькѣ писать; такъ откуда-же мнѣ о какомъ-то Диршау знать! Справьтесь-же, наконецъ, какъ намъ отсюда въ Берлинъ попасть! Навѣрное, мы въ какое-нибудь нѣмецкое захолустье заѣхали, потому что здѣсь въ гостинницѣ даже самовара нѣтъ.

— Какъ я справлюсь? Какъ?.. Начнешь справляться — и опять перепутаешься. Вѣдь я ѣхалъ заграницу, такъ на тебя понадѣялся. Ты стрекотала какъ сорока, что и по-французски, и по-нѣмецки въ пансіонѣ училась.

— И въ самомъ дѣлѣ училась, да что-же подѣлаешь, ежели всѣ слова перезабыла. Расчитывайтесь-же скорѣе здѣсь въ гостинницѣ и пойдемъ на желѣзную дорогу, чтобъ въ Берлинъ ѣхать. Съ какой стати намъ здѣсь-то сидѣть.

— Я въ Берлинъ не поѣду, ни за что не поѣду. Чтобъ ей сдохнуть, этой Нѣметчинѣ! Провались она совсѣмъ! Прямо въ Парижъ. Такъ и будемъ спрашивать — гдѣ тутъ дорога въ Парижъ.

— А багажъ-то нашъ? А чемоданы-то наши? А саквояжи съ подушками? Вѣдь они въ Берлинъ поѣхали, такъ надо-же за ними заѣхать. Вѣдь у насъ всѣ вещи тамъ, мнѣ даже сморкнуться не во что.

— Ахъ, чортъ возьми! Вотъ закуска-то! — спохватился Николай Ивановичъ за голову. — Ну, переплетъ! Господи Боже мой, да скоро-ли-же кончатся всѣ эти нѣмецкія мученія! Я увѣренъ, что во французской землѣ лучше и тамъ люди по-человѣчески живутъ. А все-таки надо ѣхать въ Берлинъ, — сказалъ онъ и прибавилъ: — Ну, вотъ что… До Берлина мы только доѣдемъ, возьмемъ тамъ на станціи нашъ багажъ и сейчасъ-же въ Парижъ. Согласна?

— Да какъ-же не согласна-то! Мы только ѣдемъ по Нѣметчинѣ и нигдѣ въ ней настоящимъ манеромъ не останавливаемся, а ужъ и то она мнѣ успѣла надоѣсть хуже горькой рѣдьки. Скорѣй въ Парижъ, скорѣй! По-французски я все-таки лучше знаю.

— Можетъ быть, тоже только «пермете муа сортиръ» говоришь? Такъ эти-то слова и я знаю.

— Что ты, что ты… У насъ въ пансіонѣ даже гувернантка была француженка. Она не изъ настоящихъ француженокъ, но все-таки всегда съ нами по-французски говорила.

Николай Ивановичъ позвонилъ кельнера.

— Сколько гельдъ за все происшествіе? Ви филъ? — спросилъ онъ, указывая на комнату и на сервировку чая. — Мы ѣдемъ въ Берлинъ. Скорѣй счетъ.

Кельнеръ побѣжалъ за счетомъ и принесъ его. Николай Ивановичъ подалъ золотой. Ему сдали сдачи.

— Сколько взяли? — спрашивала Глафира Семеновна мужа.

— Да кто-жъ ихъ знаетъ! Развѣ у нихъ разберешь? Сколько хотѣли, столько и взяли. Вонъ счетъ-то, бери его съ собой. Въ вагонѣ на досугѣ разберешь, ежели сможешь. Скорѣй, Глафира Семеновна! Скорѣй! Надѣвай пальто и идемъ.

Супруги одѣлись и вышли изъ комнаты. Кельнеръ стоялъ и ждалъ подачки на чай.

— Дай ему два-три гривенника. Видишь, онъ на чай ждетъ, — сказала Глафира Семеновна.