Бернард Шоу

Впервые я увидел Шоу на репетиции «Андрокла и льва». Я пришел на сцену в 1911 году и, проработав около года у Три в Театре Его Величества, получил ангажемент у Грэнвилл-Баркера. Я был назначен на роль Метелла — кажется, единственного из персонажей Шоу, о котором его создатель мог смело сказать, что тот «не склонен много говорить». Баркер натаскивал нас весь август. Шоу свалился как снег на голову, когда мы все, в костюмах и в гриме, стояли за кулисами в ожидании

генеральной репетиции. После репетиции он появился снова и стал читать нам сделанные по ходу спектакля замечания. Манеру, с которой он разносил при этом здание, возведенное Баркером, я бы назвал воинствующе легкомысленной. Во втором акте у меня есть место, где Метелл обрывает Лавинию, позволившую себе «недопустимую вольность» — простить посылающего ее на смерть Императора[134]. Баркер советовал мне играть оскорбленное достоинство. Что же предложил Шоу? «Господи! Что вам вздумалось изображать обиженного патриция? Речь идет о кощунстве. Прыгните к ней! Бросьтесь между ними! Заткните ей глотку! Оскорбите ее как-нибудь!» За четыре часа Шоу превратил комедию в «экстраваганцу». Он прыгал по сцене, скрестив руки, и из него фонтаном били реплики разных персонажей. Он корчил рожи там, где мы делали серьезные мины, и обращал в трагедию наши остроты. Он сильно переигрывал, чтобы мы не могли ему подражать. Вскоре мы все почувствовали, что выступаем в шараде, а выбывший из игры Баркер наблюдал со стороны гибель своих трудов, и его лицо в равной мере выражало досаду и удовольствие.

Высекая из нашей игры весь юмор до последней искры, Шоу тем не менее следовал шекспировскому совету, вкладывая в пьесу «все чувство без остатка». На комическом фоне мрачная трагедия выступала особенно явственно.

«Публику ни в каком случае не следует поощрять в том, чтобы она видела в Андрокле еще одну мою шуточку, — предупреждал Шоу Перси Бэртона, готовившего пьесу к постановке в Америке. — Спектакль провалится, если вы не истолкуете происходящее как большую религиозную драму — со львом для развлечения». Кстати, он потащил в лондонский зоопарк артиста, игравшего льва, чтобы тот изучил движения животного, прежде чем репетировать свою роль. В зоопарке не нашлось громогласного льва, чем-либо напоминавшего приятеля Андрокла, но Шоу был в восторге от возможности побыть возле царственного, хотя и безгри-вого льва и позабавиться с гепардом.

Поколение, воспитанное на «Знаке креста» и псевдо-религиозном театре, не было готово видеть в «Андрокле» что-либо кроме кривляний атеиста. Глупость «до-шовианской» критики бесила драматурга: «Вы читали сегодняшнюю «Полл-Молл»? — спрашивал он у Лиллы Маккарти. — Я не вижу героя (кроме меня одного), который был бы способен вколотить в британскую публику добрые нравы. Семь потов с меня сойдет, но я распугаю всех на сто верст кругом, и тогда нашу сцену окутает замогильная тишина».

Спектакль, в котором кроме «Андрокла» давалась еще одна пьеса, не смог долго окупать значительные расходы своего финансиста. После двухмесячного показа этой перегруженной программы Баркер принялся за возобновления. Мольер, Ибсен. Метерлинк, Голсуорси, Мейсфилд и Шоу быстро сменяли друг друга. Особым успехом пользовалась «Дилемма врача». Успех подвигнул Баркера на то, чтобы перебраться со своей труппой в «Савой», когда подошел к концу контракт с театром «Сен-Джеймс».

Шоу репетировал пьесы вместе с Баркером. Из записки, посланной им 3 декабря Сетро, явствует, что ему была не по душе эта лихорадочная работа: «Я налечу к Вам как молния и как молния вылечу, потому что премьеру «Дилеммы врача» назначили на субботу, а по-настоящему с ней надо бы еще возиться недели три. Но я все-таки появлюсь. Приготовьте мне бутерброды с сыром и салат. И еще лимонаду. Больше ничего не надо. Я становлюсь слишком стар для горячих обедов — они выпаривают мне душу».

С восьмисот фунтов в неделю, которые приносила ему «высоколобая» драма, Шоу одним прыжком вознесся к гигантскому кассовому успеху в самом большом и самом модном театре Вест-Энда. Он поделил успех со своей главной исполнительницей, самой обворожительной из актрис — миссис Патрик Кэмбл. Премьера «Пигмалиона» состоялась 11 апреля 1914 года в Театре Его Величества.

Она покорила его еще в начале 90-х годов своей игрой на фортепиано во «Второй жене Тэнкерея». Когда она стала премьершей у Форбс-Робертсона, он бесконечно восторгался ее физическими данными и, к ее вящему смущению, говорил не о ее игре, а о том, что носочек ее башмачка пролезет в игольное ушко. В феврале 1897 года Эллен Терри увещевала его: «Что ж, теперь вы влюбились в кошечку Пат?»

А в сентябре, увидев Форбс-Робертсона и миссис Патрик Кэмбл в «Гамлете», он уже задумывает «Пигмалиона», который будет написан через пятнадцать лет: «Цезарь и Клеопатра» вылетели у меня из головы. Эго место заняла пьеса, которую я захотел для них написать. Он будет вест-эндским джентльменом, а она — ист-эндской дамой, в переднике и с тремя ярко-красными страусовыми перьями». Уже здесь она упоминается у Шоу, как «прощелыга-цветочница».

Прошло много лет, и вот однажды он забрел в театр «Сен-Джеймс» посмотреть «Bella Do

Однако роль актрисе была уже обещана. Она была для нее написана. Эллен Терри получила весточку: «Мне с ней так же повезло, как с «Брассбаундом». Каким бы невозможным я ни был, дамский портной я все же недурной…»

Александер или Три едва ли изменили бы свое мнение о пьесе, если бы вспомнили, что ее сюжет повторяет содержание одного эпизода из романа Тобайаса Смоллета «Приключения Перигрина Пикля». Сам Шоу, кажется, тоже пребывал в неведении относительно этого сходства. Когда ему указали на него, он сказал: «Смоллета я читал в юности, и он мне не слишком понравился, но эпизод из «Перигрина Пикля» вполне мог, помимо воли, оставить след в моей памяти. Там он и пролежал, пока не появилась в нем надобность. Как Шекспир и Мольер, я беру все, что попадается под руку, и потом осовремениваю, снабжаю шовианской философией и сегодняшним содержанием. Кто-то, помнится, сказал, что нет ничего нового под солнцем. Готов поклясться, что и Смоллет подхватил эту тему где-нибудь еще». Память Шоу-юноши, очевидно, не уступала гению Шоу — знаменитого мужа, потому что история Элизы Дулиттл похожа на рассказ о смоллетовской девице как две капли воды. Такое фамильное сходство встречается разве что в шекспировских римских пьесах, ни на шаг не отступающих от Плутарха.

Вот о чем рассказывает Смоллет. Его герой, Перигрин Пик ль, встречает по дороге нищенку и ее дочь, «девицу лет шестнадцати». Девицу украшают грязные лохмотья, изъясняется она на языке Биллингсгейта, ко при этом у нее «приятное лицо», и Перигрин, предложив матери «небольшую сумму, купил у нее права на эту девицу»[135]. Незнакомка становится предметом давно задуманного Перигрином эксперимента: «Он убедился, что разговор тех, кто удостоился наименования образованных людей, не более поучителен и занимателен, чем речи, которые слышишь среди низших классов; и единственной существенной разницей в обхождении является тот лоск, придаваемый воспитанием, какой может приобрести без особого труда и прилежания самый неспособный человек. Одержимый этой мыслью, он решил заняться обучением и образованием молодой нищенки, надеясь, что, спустя несколько недель, можно будет ввести ее в общество в качестве благовоспитанной молодой леди, отличающейся незаурядным умом и превосходной смекалкой».

134

Заметим, любопытства ради, что это одна из пяти реплик, которыми и исчерпывается роль Метелла.

135

Роман цитируется в переводе А., В. Кривцовой и Евгения Ланна. (Т. Смоллет. Приключения Перигрина Пикля. М.: Гослитиздат, 1955. С. 509–513.)