Бернард Шоу

Сразу же по окончании «Бланко Поснета» супруги Шоу отправились на автомашине по Алжиру. Там он и написал злободневную шутку «Газетные вырезки», также подвергшуюся цензурному запрету. Но суфражистки обошли запрет, организовав клуб, где давались «частные» представления и куда можно было проходить только по специальному удостоверению.

В том же 1909 году лорд-камергер воспрепятствовал выпуску «Монны Ванны» Метерлинка, ссылаясь на то, что героиня пьесы неоднократно угрожает раздеться при публике. Нудисты были страшно возмущены, дело пахло скандалом, Парламент назначил комиссию для рассмотрения вопроса о цензуре.

Шоу сочинил длинную брошюру, которая парализовала работу комиссии, и выступил с показаниями, после которых комиссии было уже не оправиться. Самым интересным для нас в этих показаниях будет, скорее всего, то, как лихо расправлялся Шоу со всяческой казуистикой. Приведем всего один пример.

Шоу признал, что «очень большой процент спектаклей, идущих сейчас на лондонской сцене под покровительством закона о цензуре, имеют своей целью возбудить половое влечение», после чего поправил председателя: речь нужно вести не о «половой аморальности», а о «половом грехе». Председатель спросил Шоу: «Могу ли я заключить кз сказанного, что, требуя свободы театра от контроля религиозного и политического, вы ждете вмешательства правосудия, если на сцене имеет место возбуждение половой распущенности?» «Нет, — отвечал Шоу, — я не могу с этим согласиться, потому что, обращая правосудие против введения во грех, вы тем самым уже поощряете преследование антрепренера, выпускающего ведущую актрису в хорошенькой шляпке или просто с хорошеньким личиком. У меня вызывает яростный протест все, что лишено ясного определения. Вы можете создать какой угодно закон, определяющий, что значит ввести во грех, но употреблять закон, не знающий, что же это в действительности такое, — это, согласитесь, слишком. Тогда такой, скажем, факт, что женщина умывается, или носит приличное платье, или что-нибудь еще в этом роде, может вызвать восхищение у досужего прохожего, и он объявит: меня возбудили! Такие обобщения совсем небезопасны. Мне представляется, что ни одному служителю закона они не могут прийтись по вкусу».

Свои собственные обиды он излил в словах о том, что цензор «может целиком распоряжаться моим бюджетом и моим именем, не руководствуясь при этом решительно никаким законом. Такой контроль, как мне кажется, превосходит худшую из деспотий».

Утешения он принужден был искать у других деспотов: «В Германии и Австрии мое положение легче. Та драма, которой я себя посвятил, там существует благодаря системе общественной поддержки театров — королевских и городских. Я обязан австрийскому императору дивными постановками моих пьес. Официальные знаки внимания, полученные мною в то же время от британского двора, доводили до сведения всех говорящих по-английски, что некоторые из моих произведений не годятся для публичных представлений. Единственное мое утешение состоит в том, что сам британский двор — когда дело доходит до частных визитов в театр — решительно пренебрегает дурной рекомендацией, которой меня удостоило его главное должностное лицо».

Вдобавок к тем пьесам, о которых у нас уже шла речь, Шоу написал еще несколько одноактных сцен. Писались они главным образом по какому-нибудь случаю или для какого-нибудь актера. В них обнаруживается щедрость его таланта, но его гений к ним не причастен. Лучшими в этой группе были «Екатерина Великая» и «Смуглая леди сонетов». Последнюю он написал, откликнувшись на призыв поддержать создание Национального театра. Инициатива в этом, подогревавшаяся предстоящим 300-летием со дня смерти Шекспира, принадлежала комитету, который составили именитые и состоятельные люди. «Результатом немалых и многолетних усилий, — докладывал Шоу, — явилась единственная приличная сумма, дарованная одним немцем. Как знаменитый сквернослов из анекдота, на чьих глазах телега, груженная всем его добром, достигнув горы, распалась на части, я могу только сказать: «На это даже у меня нет слов — и баста!»

В «Первой пьесе Фанни» Шоу высмеял рецензентов, неизменно отказывавших его пьесам в праве таковыми именоваться. Впрочем, единодушие критики, верно, даже льстило ему. Вручая пьесу Лилле Маккарти, он сказал: «Я ее не подписал» — и стал упрашивать ее «сделать все, чтобы люди подумали, будто автор пьесы — Барри… Вы можете со спокойной совестью утверждать, что имя автора начинается на букву «Б». Это была халтура, которая при всем том побила все рекорды шовианских постановок, пройдя подряд более шестисот раз. Денег это, впрочем, принесло не так уж много, а своим долголетием спектакль был обязан сравнительно низко оплачиваемой труппе и маленькому дешевому помещению.

Шоу не любил, когда ему говорили, что эта пьеса ниже его дарования. Отвечая в первый раз на поток моих вопросов, один из которых намекал на то, что «Первая пьеса Фанни» — произведение не лучшего вкуса, он писал: «Если Вы не можете набраться терпения и со временем ощутить вес каждой моей работы, то знайте меру хотя бы в Ваших вопросах. Как это могу я, растираемый жерновами неотложных дел, держать перед Вами ответ за всю свою жизнь? От Вас, как от шгела-регистратора[132], прямо никуда не укроешься. Короче. В моих сочинениях Вы найдете вдоволь разговоров о суде и законе. По-моему, у меня за душой на этот счет ничего не осталось. Жаль, я не посвятил юриспруденции свою жизнь, я всегда питал к ней слабость. Но что теперь горевать? Я сказал свое слово об общечеловеческой стороне закона.

Халтура никогда не была для меня пустой тратой времени. Как же совсем без халтуры? Но и в халтуре моей попадается кое-что нехалтурное.

Не грех, конечно, прослыть «чистым золотом». Но я должен принимать свою работу такой, какая она есть. То же и другим советую. Торного пути к шовианству нет. Моя супруга собрала книгу «избранных отрывков», но это безнадежное дело. Та неразбериха пьес, предисловий, трактатов и статей, из коих приходится извлекать мою философию, представляет собой отнюдь не одну только форму, навязанную мне обстоятельствами: лишь облеченная в эту самую форму, моя философия способна быть должным образом усвоена. Я не способен сам себя расчистить. Да я бы и не мог, предприняв это, сохранить необходимую питательность и аромат, без которых меня не переваришь».

Вскоре Шоу оправдался за все свои «дискуссии», халтуру и pieces d’occasion[133], создав шедевр — «Андрокл и лев». Пьеса была поставлена Грэнвилл-Баркером в театре «Сен-Джеймс». Премьера состоялась 1 сентября 1913 года.

Макс Бирбом полагал, что «Питер Пэн» Барри — это игрушечный уродец, никак не отвечающий своему назначению и навязанный малышам взрослыми. Соглашаясь с Бирбомом, Шоу признавался: «Андрокла и льва» я написал во многом потому, что хотел показать Барри, как надо писать для детей». Дети, без сомнения, пришли бы от «Андрокла и льва» в восторг, только вот взрослые, и не пытавшиеся разобраться в христианстве, сочли пьесу Шоу кощунственной и, вместо того чтобы гнать своих детей в театр, строго-настрого запретили им туда показываться.

Знакомство со множеством драм-дискуссий Шоу привело меня к заключению, что он сочинял диалог, не заботясь о том, кто будет произносить реплики, и потом уже раздавал их персонажам. Когда я спросил Шоу об этой своей догадке, он ответил: «Это, конечно, не так. Диалог и персонажи связаны у меня нерасторжимыми узами, одно невозможно без другого. Сначала я пишу диалог, оставляя сценические трюки на время последующих доделок. Потом обнаруживается, что подсознательно я все время, пока писал, видел перед собою сцену».

К «Андроклу» вышеупомянутое заключение, во всяком случае, не подходит. Персонажи здесь — религиозные типы; дифференцированы и воплощены они более ярко и жизненно, чем в любой другой пьесе Шоу. Император тоже получился замечательно, поскольку это тип рефлектирующий. Лучшие персонажи Шоу, как мне уже приходилось говорить, так или иначе связаны с обостренным религиозным чувством. Другие его персонажи сильны в самоанализе: они говорят и думают то, чего от них ждут, прекрасно сознавая при этом, что сказанное ими смешно, мудро, глупо или отличается чем-нибудь еще. Только вот чей это самоанализ — Шоу или его героев?.. В общем, кроме людей религиозных Шоу до конца удавались только люди с кристально ясным сознанием — рафинированные, цивилизованные острословы, умницы и мастера по части самообладания. Все эти шовианские аристократы — Император из «Андрок-ла», генерал Бэргойн из «Ученика дьявола», Карл Второй из «Святой Иоанны» — являются плодами ума самого Шоу. А религиозные персонажи — в такой же мере плод его души.

132

Аллюзия на «Тристрама Шенди» Л. Стерна (книга VI, глава 8).

133

Случайные вещи (франц).