Страница 77 из 128
Перигрин поселяет девицу у себя, велит своему лакею вымыть, вычистить и остричь ее, а потом одеть в приличный наряд. Самого большого труда ему стоило отучить ее ругаться. Уже через несколько дней он отважился вывести ее к обеду, на котором присутствовали деревенские сквайры. Промолчав весь обед, она вызывает благосклонность гостей. Перигрин учит ее декламировать отрывки из Шекспира, Отуэя и Попа, знакомит ее с именами «знаменитых актеров, приказав произносить их время от времени с видом небрежным и развязным», обучает игре в вист. Пройдя испытание в женском обществе, девица «благодаря своим цитатам прослыла бойкой молодой леди, весьма ученой и сведущей в изящных искусствах». После этого Перигрин повез ее в Лондон, где ей была предоставлена отдельная квартира и служанка. Она обучается танцам и французскому языку и раза три-четыре в неделю выезжает в театр и на концерты. Затем Перигрин повез ее на ассамблею, где танцевал с нею в кругу веселых дам высшего света; правда, в ее манерах еще оставалось что-то грубоватое и неуклюжее, но это было принято за милую развязность, которая превосходит простую благовоспитанность. Затем он нашел способ познакомить ее с некоторыми знатными представительницами ее пола, приглашавшими ее на самые изысканные собрания, где она с большою ловкостью поддерживала свои притязания на благородное происхождение. Но однажды вечером, играя в карты с некоей леди, она поймала ее в тот момент, когда та пыталась сплутовать, и, напрямик обвинив ее в мошенничестве, навлекла на себя такой поток язвительных упреков, что, позабыв о внушенных ей правилах осторожности, открыла шлюзы природного своего красноречия и крикнула «с…!» и ш…!», и эти слова повторила с большим жаром, приняв позу, свидетельствующую о готовности к ручной расправе, к ужасу своей противницы и изумлению всех присутствующих. Мало того, она до такой степени потеряла самообладание, что в знак презрения щелкнула пальцами и, выходя из комнаты, шлепнула себя по той части тела, которая последней скрылась за дверью, и, назвав оную часть грубейшим словом, предложила собравшимся поцеловать ее. Перигрин был слегка смущен «совершенной ею оплошностью», после которой «свет решительно извергнул ее». Оскорбленные тем, что Перигрин «навязал им под видом благородной и образованной молодой леди простую потаскушку», аристократы отказывают ему от дома. Перигрин освобождается от обузы, когда девица бежит с его камердинером, и дарит новобрачным деньги на открытие «кофейни или таверны».
Стоит ли говорить, что одержимость Шоу вопросами фонетики и остроумная разработка сюжета ставят его пьесу намного выше рискованного юмористического наброска Смоллета.
Однако впереди еще маячило немало опасностей. Ни одну премьершу — и уж, во всяком случае, такую блестящую даму, как миссис Кэмбл, — не уговорить было превратиться в грязную и вульгарную цветочницу, косноязычную, в переднике и со страусовыми перьями. Ни одна из них не была готова к тому, что ее шляпку бросят в огонь, чтобы огонь пожрал паразитов, и что со сцены она отправится куда-то, где ее должны «хорошенько вычистить». Шоу был напуган предстоящим ему испытанием: не мог же он уговорить миссис Патрик Кэмбл, что эта роль «облегает ее, как перчатка»! Он решил попросить убежища у своей подруги Эдит Литтлтон. Он ей будет читать пьесу, а уж она постарается пригласить в этот день миссис Кэмбл на чашку чая.
Ничего не подозревающая миссис Кэмбл явилась к чаю, «припахивая Белла Донной». Как всегда, она горела желанием язвить, унижать и сбивать с толку писателей, артистов и всех надутых от спеси персон. Чай кончился, Шоу начал читать.
Все шло гладко, покуда он не подобрался к первому «У-у-ааааа-у!». Миссис Патрик Кэмбл, не предполагая, что уличная девчонка может оказаться главной ролью, решила, что ей пора переходить в наступление: «Мистер Шоу, будьте любезны, не надо этого ужасного шума, это некрасиво!» Шоу как ни в чем не бывало продолжал читать и вскоре повторил ужасный крик, но теперь он звучал уже как полная какофония: «У-ааа-у!.. Уу-ааа-у!.. Уу-ааааа-у!..» Не унималась и миссис Кэмбл: «Но, право же, мистер Шоу, я прошу вас не издавать эти страшные звуки, это так вульгарно!» Шоу снова не обратил внимания на ее слова pi завел свое: «У-у-аааааааа-у!!». Смекалистой миссис Кэмбл овладело ужасное подозрение. Уже не ее ли это роль? Она знала, что от Шоу всего можно ожидать.
— Она перестала дурачиться и внимательно вслушивалась в текст. Читка продолжалась в мертвой тишине. Когда Шоу кончил, перед ним сидела уже не острая на язык дамочка с окраины, а благородная красавица римлянка (в жилах миссис Патрик Кэмбл текла кровь и той и другой). С неподражаемым достоинством она поблагодарила его за оказанную ей честь первой выслушать замечательную пьесу и быть избранной ка первую роль.
Они договорились о том, что деловая часть беседы переносится к ней на квартиру. Подходя к ее дверям, он был спокоен, деловит, тверд как скала, исполнен высокомерного убеждения, что совладает «с десятком таких Далил». Но когда миссис Кэмбл была в охотничьем настроении, против нее никто не мог устоять. Не прошло и мгновения, как Шоу был уже по уши влюблен и вне себя от изумления. Он предался мечтаниям и ликованию, «не оставлявшим меня весь этот день и весь следующий, как если бы мне вскоре должно было стукнуть двадцать». Ему было не до дел: «Я воображал себе тысячи сцен, в которых ей принадлежала роль героини, а мне — героя. Ни о чем другом думать не мог. Мне вот-вот будет пятьдесят шесть. Мир не знал еще ничего более странного и более радостного. В пятницу мы провели вместе целый час: посетили лорда, проехались в такси, посидели на Кенсингтон-Скуэр. Годы спали с меня, как ненужная одежда. Я был влюблен не менее тридцати пяти часов. И да простятся ей за это все ее грехи!»
Через несколько дней дело напомнило о себе. Ей вздумалось взять на себя антрепризу и прибрать к рукам сборы. Кому быть ее партнером? «Она предлагала самые невообразимые кандидатуры. Я предложил Лорейна. Она не желала и слышать о нем. Я настаивал. Ока рассказала о нем ужасные вещи. Я пересказал их ему. Он не остался в долгу и наговорил на нее. Я передал это ей. Она была потрясена солдатским юмором и обозвала меня интриганом. Я поинтриговал еще. Кончилось тем, чего я добивался: им пришлось уверять друг друга в вечном почтении и восхищении». Но Лорейна ждал американский контракт, и деловые переговоры стали перемежаться скандалами. «Она говорила, что никогда, никогда, никогда не станет играть Элизу», а потом удрала передохнуть в Эксле-Бэн. Все это происходило в июле и в августе 1912 года. Тем временем в Вене и Берлине велись успешные переговоры о постановке «Пигмалиона», и осенью 1913 года он был поставлен в обеих столицах, так и не дождавшись лондонской премьеры.
Шоу без особого труда мог разбить свое сердце. В конце концов, как бы успешно он ни продвинулся в своем эволюционном процессе, сердце ведь косный орган, сохраненный от ранних стадий этого процесса, рудимент… Но вот голову потерять он не сумел бы. Он очень хорошо понимал, что семейная жизнь с миссис Кэмбл — дело немыслимое. Кроме того, оба знали, что она выходит замуж за его друга, который был так же порабощен ею и чье имя даст миссис Патрик Кэмбл достаточно прочное положение в столичном обществе.
Приведу отчет Шоу об их отношениях: «Перед войной, в течение нескольких лет я был с миссис Кэмбл в интимных отношениях, очень близких к тем, что сложились между королем Магнусом и Оринтией в «Тележке с яблоками». В то же время я оставался таким же верным супругом, как король Магнус, так что его фраза о «причудливо-невинных отношениях» сохранила и для нас свою силу» (или, как говорит Грэгори в «Одержимых», — «нас манит опасность, но ликуем мы, только разминувшись с нею».)
Связь Шоу и Кэмбл была странным образом предвосхищена в «Неравном браке» — в диалоге между Тарлетоном и Линой. Тарлетон говорит: «Вы затрагиваете такие струны… Поэтические струны… Вы вдохновляете… Я хочу потерять из-за вас голову. Можно?» Лина спрашивает его: «Разве эта дама не ваша жена? Вы не боитесь ее обидеть?» Тарлетон отвечает: «Боюсь. И предупреждаю: ей всегда первое место. Я пекусь о ее достоинстве даже тогда, когда жертвую собственным. Я надеюсь, вы согласны с тем, что это дело чести?» Лина удивлена: «Чести, не более того?» Тарлетон возбужденно поправляется: «Бог мой, да нет же, и чувства, разумеется».