Страница 57 из 96
Вдруг, в самом разгаре этих приятных грез и переживаний, начинает он ощущать неловкость — не то боль внутреннюю, не то беспокойство. Вот так бывает с людьми, у которых есть застарелые огнестрельные раны, из которых пуля не вынута: за минуту перед тем ничего не болело, и вдруг заноет старая рана, и ноет, ноет.
Начинает наш помещик думать и соображать: что бы это значило? Болеть у него ничего не болит; горя нет никакого. А на сердце точно кошки скребут, да все хуже и хуже.
Начинает ему казаться, что должен он что-то припомнить, и вот он силится, напрягает память… И вдруг действительно вспомнил, да так жизненно, реально, и брезгливость при этом такую всем своим существом ощутил, как будто вчера это случилось, а не двадцать лет тому назад. А между тем за все эти двадцать лет и не беспокоило это его вовсе.
Вспомнил он, как однажды, после разгульной ночи и подзадоренный пьяными товарищами, он изнасиловал десятилетнюю девочку.
Мать моя только руками всплеснула, когда Достоевский это проговорил.
— Федор Михайлович! Помилосердуйте! Ведь дети тут! — взмолилась она отчаянным голосом.
Я и не поняла тогда смысла того, что сказал Достоевский, только по негодованию мамы догадалась, что это должно быть что-то ужасное.
Впрочем, мама и Федор Михайлович скоро стали отличными друзьями. Мать его очень полюбила, хотя и приходилось ей подчас терпеть от него".
Комментируя процитированное выше письмо Н. Н. Страхова Л. Н. Толстому с описанием растления девочки, будто бы совершенного Достоевским, Н. А. Юрман утверждал: "Письмо исчерпывающее по полноте и определенности сведений. Достаточно было бы одного этого письма, чтобы можно было составить себе определенное мнение о патологичности характера Достоевского. Тут характерные для эпилептика злобность, завистливость, болезненное самолюбие, эгоцентризм, импульсивность поступков, которые он делал "совершенно по-бабьи, неожиданно", и наряду с этим резко выраженная наклонность к "сладкой сантиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям". Затем в области сексуальной "услаждение" обидами, наклонность хвалиться "пакостями", что Блох очень удачно называет "словесным эксгибиционизмом", "животное сладострастие" при отсутствии вкуса, "чувства женской красоты и прелести" и, наконец, случай "в бане с маленькой девочкой", которым Достоевский "похвалялся" перед Висковатовым. Правда, Булгаков говорит по поводу письма Страхова, что рассказ Достоевского Висковатову (представляющий аналогию с рассказом Тургеневу) о растлении девочки во всяком случае требует проверки, ибо мог быть "надрывом самоуничижения, — при болезненной сложности характера Достоевского возможна и прямая клевета на себя". Но даже сам Булгаков прибавляет — нет сомнения, что всеми "бесами", о которых рассказывает Достоевский в своем романе, был одержим он сам, во всей антиномичности своего духа". Да, наконец, не так уж это важно, был ли в данном случае "надрыв самоуничижения" или действительный факт, важно, как совершенно верно замечает Мережковский, что в воображении Достоевского могли возникать подобные образы. С другой стороны, Страхов, "моральным качествам" которого "отдает должное" тот же Булгаков, едва ли позволил бы себе называть Достоевского "развратным", говорить о его "животном сладострастии" на основании одного только случая с девочкой…"
Как уже указано выше, в "Бесах" была глава, где описывается растление Ставрогиным девочки, которую Катков не хотел печатать, но которую Достоевский, по словам Страхова, читал многим. В настоящее время эта глава опубликована (Документы по истории литературы и общественности, Выпуск первый. Ф. М. Достоевский. Издательство Центроархива. РСФСР. Москва, 1922). При сопоставлении всего вышеизложенного, мне кажется, получается яркий в сексуальном отношении облик. Да и сам Достоевский в этом отношении не щадил себя. "А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная", — пишет он А. Майкову из Женевы 16–28 августа 1867 года по поводу своего проигрыша в рулетку в Бадене. "Везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил", — пишет он дальше. Но если бы даже и не было всех только что приведенных биографических данных, то в самих произведениях Достоевского имеется такая масса описаний различного рода болезненных уклонений в сексуальной области, эти описания сделаны так тонко, верно в научном отношении, что только личное переживание их, страдание этими аномалиями и побуждало автора к описанию их и дало возможность выполнить это так гениально. Никакое знакомство, изучение по книгам, специальным руководствам не дало бы таких обширных, глубоких познаний в этой области, не говоря о том, что в некоторых случаях Достоевский значительно расширяет границы области сексуальных аномалий, внося от себя нечто новое, и все это в такой художественной форме. Многие его описания могут служить образцами, по которым можно изучать аномалии половой жизни.
Интересна оценка Достоевского в сексуальном отношении его женою А. Г. Достоевскою, которая считала его "одним из целомудреннейших людей" и была крайне огорчена мнением И. С. Тургенева, считавшего Достоевского циником и позволившего себе назвать его "русским маркизом де Садом". Еще больше возмущается А. Г. Достоевская выше приведенным письмом H. H. Страхова к Л. Н. Толстому, еще раз утверждая, что Достоевский "всю жизнь оставался чуждым "развращенности". Но, не говоря уже о чисто патологической ревности, примеры которой приводит сама А. Г. Достоевская в своих воспоминаниях, достаточно прочитать письма Достоевского к А. Г., чтобы убедиться, насколько мнение А. Г. Достоевской является неосновательным, пристрастным. В них поражает та пылкая страсть, которую проявляет Достоевский по отношению к своей жене, причем эта страсть с годами не только не охлаждалась, но, напротив, разгоралась все более и более. Это подтверждает и сам Достоевский, например, в письме от 15 июля 1877 г. он пишет: "целые 10 лет я был в тебя влюблен и все crescendo, и хоть и ссорился с тобой иногда, а все любил до смерти". Большинство писем к жене заканчивается самыми страстными излияниями. В конце письма от 4—16 августа 1879 г. Достоевский пишет: "целую тебя поминутно в мечтах моих всю, поминутно взасос. Особенно люблю то, про что сказано: и предметом сим прелестным, восхищен и упоен он. Этот предмет целую поминутно во всех видах и намерен целовать всю жизнь". В другом письме (от 7— 19 августа 1879 г.) Достоевский обещается "щипаться до тех пор, пока разлюблю". В письме от 16–28 августа 1879 г. Достоевский пишет о своем "постоянном, мало того: все более, с каждым годом, возрастающем, супружеском восторге". Письмо от 3–4 июня 1880 г. из Москвы заканчивается словами: "а я все вижу прескверные сны, кошмары каждую ночь, о том, что ты мне изменяешь с другими. Ей-Богу. Страшно мучаюсь". Следует добавить, что в некоторых письмах выражения страсти носили, по-видимому, настолько интимный характер, что А.Г. вынуждена была их зачеркнуть.
В. П. Свинцов также не без оснований указывает на "красноречивые признания В. В. Тимофеевой, писавшей о трагической тайне, которую Достоевский "навеки унес с собою" и которую "у людей, признающих святую свободу совести, нет даже права разгадывать". (Разгадывать и не будем, но совсем уж мельком, совсем попутно, чтобы не уклоняться от главной линии, заметим, что хорошо известная "зацикленность" Достоевского на теме так называемого ставрогинского греха вряд ли объяснима якобы пережитым в детстве потрясением, как это нынче принято авторитетно утверждать.)
Тот же автор полагает, что: "сама сцена сексуальной близости с Матрешей содержит неброские, но все же заметные знаки эротики с учетом неизбежных для времени и социальной среды ограничений, о которых уже говорилось. Ставрогин не просто посадил Матрешу к себе на колени, не просто целовал ее, как и она в какой-то момент "стала ужасно целовать сама". Он целовал ее ноги. Для Достоевского это был особый знак и одновременно едва ли не граница литературных приличий, за которые он не мог позволить себе выйти. Да и какие еще могли быть "детали" (уж не сексуальные ли позы?!), если и в таком скромном виде глава "У Тихона" в редакции "Русского вестника" была сочтена неприличной. И если даже усовершенствованные ее варианты доброжелательно настроенные к автору люди (А. Н. Майков, Н. Н. Страхов и другие) находили "чересчур реальными".