Страница 58 из 96
"…Федор Михайлович по какому-то поводу завел речь об отношениях между полами. Из особой горячности, с какой он говорил об этих отношениях, я вижу, что он как будто очень интересуется ими". E. H. Опочинин вспомнил: "Всего сполна не буду записывать: пожалуй, уж слишком откровенно".
Как отмечает В. П. Свинцов, "По первому впечатлению Ставрогина, Матреше было "лет четырнадцать"… В другом месте главы "У Тихона", а также в набросках к роману имеются иные возрастные указатели — от десяти до тринадцати лет. Эта "нерешительность" Достоевского в определении возраста Матреши сама по себе примечательна. Интересно, однако, что если первое впечатление Ставрогина соответствовало действительности, то его поступок по действовавшему в те времена "Уложению о наказаниях" был уголовно ненаказуем, он не мог быть квалифицирован как "растление". Таким образом, страхи Ставрогина (или Достоевского за Ставрогина?) не имели, так сказать, под собой юридического основания… Я имею в виду отдельно зафиксированную реплику "Миленький" в той части набросков, которая относится к исповеди Ставрогина. Откуда вдруг это странное "миленький"? По тире, которое здесь обозначает прямую речь, по простонародной, "бабьей", тональности, по ряду сопутствующих деталей можно с достаточной степенью вероятности предположить, что это слово было не чем иным, как сохранившимся в памяти Ставрогина обращением к нему Матреши в эпизоде их сексуальной близости".
"Вдруг лицо его преобразилось, глаза засверкали, как угли, на которые попал ветер мехов… Достоевский говорил быстро, волнуясь и сбиваясь…" Ну как не поверить этим словам из воспоминания В. В. Философова (в передаче 3. А. Трубецкой)? Значительно труднее поверить рассказу самого Достоевского, аутентичности его сюжета. К ранее высказанным сомнениям добавлю еще два.
Вспомним обстоятельства дела: маленького Федю "послали за отцом, но было уже поздно". Отец будущего писателя Михаил Андреевич Достоевский, штаб-лекарь Мариинской больницы и коллежский асессор, констатировав смерть девочки, как, впрочем, и сам факт сексуального насилия, не мог, не имел права не уведомить о происшедшем полицию. Почему же ни в уголовной хронике тех лет, ни в полицейских архивах не обнаруживается никаких свидетельств об этом преступлении, по тем временам гораздо более неординарном, нежели в наши печальные дни? Это во-первых. Во-вторых, слабо верится в сам тот факт, что результатом сексуального насилия стала смерть (да еще и чуть ли не мгновенная) девочки в возрасте 10–12 лет".
Один из таких случаев, имевший место в середине 60-х годов, весьма показателен. В доме Корвин-Круковских, в присутствии двух сестер (к старшей Достоевский был, вероятно, неравнодушен) и их матери, он делился замыслом нового романа, в котором молодой помещик изнасиловал десятилетнюю девочку. Как вспоминала впоследствии младшая из сестер, в замужестве Ковалевская, известный русский математик, Достоевский настолько увлекся рассказом, что перешел границы приличия и вызвал возмущенную реплику хозяйки дома.
В одной из бесед с Е. Н. Опочининым Достоевский, размышляя вслух о разного рода сексуальных аномалиях, рассказал о случае некрофилии, свидетелем которого он якобы был. Примечательно, что первый публикатор опочининских "Бесед с Достоевским" в 1936 году, Ю. Верховский, не решился включить этот художественно отработанный рассказ в текст мемуаров — и, по-видимому, именно по причине рискованности самого предмета. Рассказ не входил и в дважды изданный двухтомник "Достоевский в воспоминаниях современников" (1964 и 1990). Впервые он был опубликован лишь в 1992 году в "Новом мире". В беседе с Опочининым Достоевский также говорит о человеке вообще: "В этом отношении (т. е. в половом) столько всяких извращений, что и не перечтешь… Я думаю, однако же, что всякий человек до некоторой меры подвержен такой извращенности, если не на деле, то хотя бы мысленно… Только никто не хочет в этом сознаваться". Несомненно, к "всяким людям" Достоевский причислял и себя.
В. В. Тимофеева, корректор журнала "Гражданин", где Достоевский в начале 70-х годов был редактором, вспоминала "о трагедии неугомонной и неподкупной религиозной совести, в которой палач и мученик таинственно сливаются иногда воедино", причем "тайны этой трагедии" Достоевский, по ее словам, "навеки унес с собой".
Когда Достоевский слушал смертный приговор на Семеновской площади Петербурга в декабре 1849-го, он, по его собственному признанию, раскаивался "в иных тяжелых делах своих (из тех, которые у каждого человека всю жизнь лежат в тайне на совести)". В. П. Свинов полагает, что все эти свидетельства можно интерпретировать в плане осознания Достоевским какого-то греха молодости, еще до ареста по делу петрашевцев: "Итак, снова тайна, да еще и связанная с тяжелыми делами, которые лежат на совести всю жизнь. Слишком серьезные, слишком значительные слова, чтобы считать их общим местом, всего лишь приличествующей ситуации риторикой. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, в чем состояла трагическая тайна Достоевского, которую он "навеки унес с собой". Об этом мог знать разве что священник Владимирской церкви, исповедовавший Достоевского перед смертью. (Отец Мегорский, если верить воспоминаниям Анны Григорьевны…)"
И тот же Свинцов верно указывает, что "в тексте главы "У Тихона" нет ни малейшего намека на сексуальное насилие. Ставрогин обманул, совратил, обольстил Матрешу, воспользовался ее мгновенной влюбленностью в "барина", человека из другого, из высокого, из недоступного мира. Разумеется, и это скверно (не говоря уж о страшном финале — самоубийстве Матреши). Однако насилия не было. Насилие существовало лишь в замысле, в черновых набросках к "Бесам", где действительно говорится, что "князь" (черновая ипостась Ставрогина) "изнасиловал ребенка". Строго говоря, по впечатлению Ставрогина, Матреше было четырнадцать, но тогда его поступок даже не считался растлением по действовавшему тогда уголовному законодательству, и Николаю Всеволодовичу оставались только вечные нравственные муки, но никак не угроза уголовного наказания.
Ставрогин не может раскаяться до конца, не может совладать со своими страстями. Осознание прежних грехов не мешает ему творить новые. И самоубийство для него становится лучшим выходом. Этот последний грех избавляет окружающий мир от того зла, которое он, вольно или невольно, несет с собой. В частности, "гражданин кантона Ури" предпочитает повторить судьбу Иуды, но не увлекать с собой в омут страстей Дарью Шатову, готовую следовать с ним хоть на край света. По оценке С. Н. Булгакова, "Ставрогина нет, ибо им владеет дух небытия, и он сам знает о себе, что его нет, отсюда вся его мука, вся странность его поведения, эти неожиданности и эксцентричности, которыми он хочет как будто самого себя разубедить в своем небытии; а равно и та гибель, которую он неизбежно и неотвратимо приносит существам, с ним связанным".
Вячеслав И. Иванов в статье "Достоевский и роман-трагедия" подметил тесную связь главных героев "Бесов" с образами гетевского "Фауста": "Достоевский хотел показать в "Бесах", как Вечная Женственность в аспекте русской Души страдает от засилия и насильничества "бесов", искони борющихся в народе с Христом за обладание мужественным началом народного сознания. Он хотел показать, как обижают бесы, в лице Души русской, самое Богородицу (отсюда символический эпизод поругания почитаемой иконы), хотя до самих невидимых покровов Ее досягнуть не могут (символ нетронутой серебряной ризы на иконе Пречистой в доме убитой Хромоножки). Задумав основать роман на символике соотношений между Душою Земли, человеческим я, дерзающим и зачина-тельным, и силами Зла, Достоевский естественно должен был оглянуться на уже данное во всемирной поэзии изображение того же по символическому составу мифа — в "Фаусте" Гете. Хромоножка заняла место Гретхен, которая, по разоблачениям второй части трагедии, тожественна и с Еленою, и с Матерью-Землей; Николай Ставрогин — отрицательный русский Фауст, — отрицательный потому, что в нем угасла любовь и с нею угасло то неустанное стремление, которое спасает Фауста; роль Мефистофеля играет Петр Верховенский, во все важные мгновения возникающий за Ставрогиным с ужимками своего прототипа. Отношение между Гретхен и Mater Gloriosa — то же, что отношение между Хромоножкою и Богоматерью. Ужас Хромоножки при появлении Ставрогина в ее комнате предначертан в сцене безумия Маргариты в тюрьме. Ее грезы о ребенке почти те же, что бредовые воспоминания гетевской Гретхен…