Отравленная совесть

-- Жест красив?

-- Вот именно!

Мужчины подхватили, и буря разошлась без молнии и грома -- сперва безразличною болтовнёю, потом винтом.

XV

Если бы Петр Дмитриевич знал, что он делает своими рассказами! Весь панический ужас, с таким трудом вытесненный было Людмилою Александровною из своего сердца, теперь возвратился и стал за ее плечами грозным и повелительным призраком.

"В чьих я руках! в чьих руках! -- думала она, -- кончено! я побеждена заранее -- прежде чем начать борьбу!"

Ревизанов вырос в ее воображении, как грозный, почти фантастический колосс с житейского зла, пред которым сама она казалась себе маленькой и бессильною, как карлица. "Повиноваться! повиноваться, не рассуждая!" -- стучало в ее мозгу, когда, возвратясь от Ратисовых, она осталась одна и, с пылающим лбом и ледяными руками, ходила взад и вперед по своей темной спальне, -- а рядом с нею как будто ходил невидимый образ ее врага и тихо шептал ей:

-- Выбирай: повиновение и вечная тайна или моя беспощадная месть! Ты слышала, как я говорил: теперь ты знаешь, как я действую. Хочешь ты испытать, как разгневанный муж в бешенстве отталкивает развратную жену; а она, обнимая его колени, напрасно плачет и молит о пощаде? Хочешь ты услыхать позорную брань из уст твоих же собственных детей? Они придут к тебе и, негодуя, спросят: "Чьи мы дети?" -- Что ты им скажешь? чем их разуверишь? Твоя правда будет ложью для них... и они проклянут тебя. Дома честных и воображающих себя честными людей закроются для тебя, и тогда -- все равно: у тебя не будет прибежища, кроме смерти или моей спальни!

-- Дети мои!.. Я так вас любила! -- шептала Верховская, ломая руки.

В ее уже немолодые годы у нее почти не оставалось ни забот, ни интересов вне детской жизни. Им принадлежали все ее мысли, все время. По всей Москве говорили:

-- Вот Людмила Александровна Верховская -- это мать. Умела вырастить деток. Прелесть что за молодежь: здоровые, красивые, умные, честные...

Она с гордостью могла сказать, что действительно воспитанием своим дети обязаны исключительно ей, неразрывно проживающей с ними душа в душу каждый день их -- от самой колыбели. Она торжествовала, наблюдая, как ее влияние постепенно отражалось на их характерах. И теперь бросить этих детей на полдороге? И к_а_к бросить! -- показав им, что та, кто учила их добру, чести, истине и долгу, сама была лицемеркою и прятала под искусною личиною живое противоречие своим громким красивым словам! Она учила добру и не делала, как учила. Значит, она лгала. Если лгала учительница, разве не покажется детям ложью и самое учение? Разберут ли они, что у правого божества может быть грешный служитель?

Мать лицемерка и лгунья! -- какая отрава вливается в детское воображение этими четырьмя словами! Нет порока, более противного детям, чем лицемерие. Людмила Александровна вспомнила, как Лида и Леля негодовали недавно на Олимпиаду Алексеевну, когда она, встретясь у Верховских с Еленою Львовною Алимовой, осыпала последнюю лестью, ласками и поцелуями, между тем как накануне честила ее за глаза и "ханжой", и "злюкой" и уверяла, будто при жизни покойного Александра Григорьевича Рахманова Елена Львовна заедала ее век. Вспомнила сверкающие глаза и гневный голос Мити, когда он, возвратясь из гимназии, рассказывает о какой-нибудь несправедливости инспектора или классного наставника, о фискалах-товарищах, о подлизах к начальству. Вспомнила, как его -- хорошего ученика -- чуть не исключили за то, что при одном гонении на курильщиков он, сам некурящий, отказался назвать, кто курил.

-- Но, Верховский, берегись! -- пригрозил, инспектор. -- Я уверен, что вы знаете, кто курил! Ведь знаете: говорите правду!

-- Знаю, -- откровенно отвечал мальчик. -- Знаю, да не скажу.

Пошел в карцер, добыл сбавку балла за поведение, но -- "знал, да не сказал!".

Кто так храбро и самоотверженно ненавидит ложь и обман, -- наученный этой ненависти тайною лгуньею и обманщицей, -- какое страшное разочарование ждет его, когда она снимет маску!.. Как должен он будет разувериться в правде света, как станет презирать и ненавидеть наставницу-фарисейку... презирать и ненавидеть родную мать!

-- Нет! я должна спасти себя от презрения детей! -- размышляла Людмила Александровна под невыносимую стукотню своих висков. -- Должна спасти их от ненависти ко мне. Если человеку противна родная мать, что же уважать остается ему на свете?!

-- Я повинуюсь Ревизанову. Пусть я стану еще порочнее и хуже, но зато лишь пред самой собой. Моя семья останется приютом явной добродетели и семейного счастья, а за мои тайные грехи ответит моя душа. Будь что будет! Пусть хоть убьет меня мой стыд, лишь бы втихомолку, чтобы не вырвалось ни жалобы, ни даже одного подозрительного слова, чтобы я ушла от людей чистою, как слыла между ними, чтобы дети мои поминали мое имя с гордостью, а не с отвращением. Мною держится мой домашний очаг. Он дает тепло и свет слишком многим. Я не имею права его разрушать. Я повинуюсь.

XVI

Андрей Яковлевич Ревизанов получил по городской почте письмо -- на тонкой голубой бумаге, без подписи, но почерк, хотя измененный годами, был ему знаком. Едва взглянув на конверт, он радостно изменился в лице...

-- От кого это голубое письмо? -- ревниво спросила сидевшая с ним за завтраком красивая черноволосая женщина.

-- Деловое, Леони, -- небрежно бросил ей Ревизанов.

-- Да? Покажи!

Она протянула руку. Ревизанов слегка ударил ее бумагою по пальцам и спрятал голубое письмо в карман. Леони залилась румянцем.

-- Ах, извините! Я не знала...

-- Так знай.

-- Буду знать.

Ревизанов взглянул на часы:

-- Тебе не пора ли в цирк?

-- Я тебе мешаю? -- возразила Леони ревнивым вопросом вместо ответа.

-- Нисколько... Я рассчитывал провести с тобою часок-другой после завтрака, потому что совершенно свободен. Могли бы прокатиться в Парк, что ли, или в Сокольники. Погода чудная. Путь -- как скатерть, снег -- серебро. Но ты сама говоришь, что у тебя дневное представление. Что тебе за охота -- баловать своего директора, соглашаться на два номера в сутки? Довольно с этого итальяшки и вечеров...

-- Сборы плохи. Я все-таки привлекаю немножко публику, а без меня -- совсем швах.

Ревизанов презрительно улыбнулся:

-- Правило товарищества?

-- Да, знаешь, мы, цирковые, дружный народ.

-- Ну и платись за дружбу: половина второго... Даже кофе не успеешь напиться.

-- Нет, ничего. Я скачу в третьем отделении, предпоследним номером... Имею по крайней мере двадцать минут в запасе.

-- Как знаешь.

-- А ведь я было думала, -- начала Леони с заискивающей и фальшивой улыбкой усмиренной ревности, -- ты гонишь меня потому, что это голубое письмо назначает тебе свидание с какою-нибудь дамой.

-- Очень мне надо знать все глупости, которые ты думаешь! -- пробормотал Ревизанов.

Она продолжала:

-- Этот деловой документ необыкновенно похож на письмо от женщины.

-- Ты находишь?

-- От кого эта записка?

-- Это не твое дело, Леони! -- коротко отрезал Ревизанов.

Наездница вспыхнула и прикусила губу.

-- Знаете, мой милый, -- насмешливо протянула она, -- вы становитесь не слишком-то любезны в последнее время.

-- Может быть! -- последовал равнодушный ответ.

Под матовою кожею Леони гневно заиграли мускулы.

-- Я не знаю, чем это милое настроение вызывается у вас, -- сдерживаясь, продолжала она тем же насмешливым тоном, -- может быть, у вас дела нехороши, может быть, вы влюблены неудачно... Но, во всяком случае, я не желаю быть предметом, на котором срывают дурное расположение духа. Я к этому не привыкла.