Обреченные

Ту трясло всю ночь.

— Права, неправа, кто разбираться будет с нею, ссыльной? Вон, Оська, часто ли виноват был? А кто помог? Так и с нею. Законопатят в зону и докажи потом, что не была вредителем…

Утром Лидка встала чуть свет. Не спалось. Голова гудела. На всякий случай собрала в узел вещички, какие сгодятся в заключении. Нижнего белья припасла, теплую кофтенку — Оськин подарок. Все память будет. Пару юбок — потеплее, чтоб на сменку имелось. Чулки, носки не забыла. Платок шерстяной, да мыла пару кусков, гребенку, зубную щетку, носовые платки…

Увязав все, на скамейку узел примостила и расплакалась у окна.

Жизнь ее только началась. Совсем недавно свет увидела. Семьей обзавелась. Женой стала. Неужель все оборвется так нелепо? А может, минует беда, как дурной сон? Но нет, ссыльных горести не обходят. Всякая беда на нашем берегу спотыкается. Ни одна не обошла. Ни одного дома скорбь не миновала. Вот и в мою избу вошла. В самый неожиданный момент. Когда я ожила, забылась. «На то она и беда, что солнце тучей закрывает», — роняла Лидка слезы, прощаясь с домом.

Когда в Усолье заговорил колокол, оповещавший ссыльных, что на реке кто-то показался и направляется к селу, у Лидки сердце оборвалось от страха.

— За мной едут! — мелькнула мысль. И баба кинулась на шею мужа.

— Боюсь я, рыжик мой! А вдруг посадят! Отнимут тебя у меня, подсолнух мой лысый! Как жить буду?

— Не вой! На что им старая оглобля? В зонах молодые, да здоровые нужны. Чтоб вкалывать умели. А ты, замухрышка, глянь на что похожая? Чисто кочерга горелая. Такую даже дохлый волк не обоссыт, — успокаивал бабу Лешак, как мог.

Но едва та вытерла слезы, выскочил из дома, глянуть, кого в Усолье несет? Если за его женой, не отдавать ее ни за что! Уж лучше пусть его возьмут, — решил Оська и вздрогнул. К берегу швартовался милицейский катер и на его борту было много людей.

Первым по трапу вышел на берег начальник милиции. За ним — следователь. Потом еще какие-то незнакомые люди. Они поздоровались с усольцами, спросили Лидку, Гусева, попросили собраться рыбачек из бабьей бригады и о чем-то негромко меж собой переговаривались.

Лидка изо всех сил старалась держать себя в руках, не подавать вида, что боится. Но ей это плохо удавалось.

Следователь, усевшись над бумагами, не спрашивал, перечитывал что- то молча. И баба теряла терпение, грызла ногти.

— Так вот, нашли мы виновного, кто подложил хлеб в ваш чан, — глянул он на бабу бегло, та вмиг расслабилась, словно гора с плеч ее упала:

— Кто же он? — выдохнула залпом.

— Исполнителя нашли. А вот зачинщика, организатора преступления, еще предстоит сыскать. Но уже ясно, что вы и ваша бригада никакого отношения к этому делу не имеете и освобождаетесь от уголовного преследования. Дело, возбужденное против вас, прекращено. За невиновностью…

Лидку, словно кто вышиб от стола. Спотыкаясь, она бежала к Оське. По щекам слезы рекой текли, а широкий рот улыбка до ушей растянула. Мужик все слышал. Сиял от радости.

— Вернитесь. Тут подпись ваша нужна, что вы ознакомлены с постановлением о прекращении против вас уголовного дела, — остановил бабу следователь.

Лидия расписалась. Следователь прочел это постановление всей ее бригаде, его слышало все Усолье, каждый ссыльный, затаив дыхание.

Им верилось и не верилось, что через столько лет и в их село заглянула правда. Пусть через муки, краем глаза, робко, словно примерившись, сделала первый свой шаг… Но он был таким долгожданным и дорогим, таким нужным, что даже шапки с голов поснимали старики, крестясь, Бога благодарили. Наконец-то увидел, услышал их…

Когда следователь звонко щелкнул замком портфеля, спрятав в него бумаги, к ссыльным подошел начальник милиции, ожидавший свое время:

— Я насчет свеклы. Сегодня Васильев вернулся из командировки. Мы с ним говорили. На этой неделе совхоз возместит вам убытки по желанию. Свеклой или деньгами. Ну, а виновного искать будем. Пока не удалось установить. Самим в совхоз пока приходить не стоит. С делом этим дайте разобраться. Чтоб не случилось чего, — предупредил ссыльных и спросил:

— Так что мне Васильеву ответить?

— Свеклу пусть даст, — уверенно сказал за всех Гусев, довольный исходом.

Ссыльные молча согласились. Никто не возражал.

Люди, приехавшие на милицейском катере, спрашивали ссыльных о жизни, работе, о том, за что они попали сюда?

Кто они сами, зачем приехали, ничего не сказали. Только спрашивали. Ответы иные записывали. Пробыли с усольцами часа три и ушли на катер. Словно и не было их здесь. Ничего не обещали, не обнадеживали. Не ругались и не возмущались, слушая ответы ссыльных, но усольцам с того дня легче дышаться стало. Хоть кто-то ими интересуется, хоть кому-то нужны. Просто так это не бывает. Значит, на горизонте засветила надежда, надо ждать перемен…

В тот день, когда милицейский катер отчалил от берега Усолья, ссыльные впервые в жизни не послали ему вдогонку проклятья.

Сбившись в кучу, долго, возбужденно обсуждали необычный приезд, гадали, что бы он мог предвещать.

Оська, по своему обыкновению, едва страх за Лидку прошел и колени дрожать перестали, сказал скрипуче:

— Эти фрайера, как глянули, что серед нас ни одного путнего нет, одна пердежь старая, решили смыться отсель вовремя. Тут ни сажать, ни освобождать некого. Единая труха, не люд. Вот и поспрошали, за что же это говно сюда пригнали? Кому оно поперек пути легло? Поди, ныне диву даются…

На Оську незлобиво заругались. И обозвав плешивым, ощипанным, потерянным Лешаком, посоветовали не высовывать свой язык на людях-.

А вечером, вернувшись домой из кузни, Оська непривычно долго молчал. Он тоже, как и все, думал о приезде людей в село.

— Зачем это им понадобилось? Ведь не от нечего делать? Такого не бывает. Но и ему не ответили приезжие,

кто

И только Лидка радовалась откровенно. С нее сняли обвинение. Она не подозреваемая, не подследственная. Она уже не вредитель. Это доказано. И можно развязать собранный узел. Разложить вещи по местам. Она осталась дома! В Усолье! Женой! Бабой! При своем рыжем Лешаке, самом лучшем в свете! — радуется баба своему нелегкому, горькому счастью. Скажи, что кто-то бывает счастливее ее, никогда бы не поверила.

— Эй, чучело огороднее, пугало с погоста, сторожиха параши, когда хавать дашь? Чтоб тя черти в задницу бодали! — потребовал Оська, и Лидка тут же заторопилась накрывать на стол.

Баба сияла от счастья. Она — дома! Она ссыльная! Не зэчка…

— Ты, полудурок, больше на рыбокомбинат не суйся. Ногой туда не ступай. Не то мослы из задницы повыдерну! Сколько я из-за тебя, облезлой крысы, натерпелся и пережил, — признался Оська Лидке в любви впервые. Та маковым цветом зарделась. В один день столько радостей, даже не ждала…

— Ты, знаешь, я приметил что-то. Но только не вякай про то никому покуда. Это мое. Может и зряшное. Но все ж, не слепой… Ты, рваная галоша, помнишь иль нет, что опосля меня в Усолье никого не завезли. Ровно я этот берег для других, на замок за собой закрыл. Не шлют, не везут боле. Спроста ли такое?

— Небось на воле сажать стало некого. Одни чекисты и партейцы остались. А ворон ворону глаз не выклюет, — ответила баба.

— Ну и дура! Вовсе не то. Но тебе, облезлой курице, чего говорить? Едино, не скумекаешь, что-то затевается, если к нам с разговорами приезжать вздумали. Иль они наших дел, что в сейфе лежат милицейском, век не открывали? В то я не поверю. Наскрозь, поди, изучили. Но, чему-то не поверили. Что-то надо… И ссыльных не стало больше. Кумекай, дура! Иль все мозги тебе поморозило насмерть?

— Оська, зараза! Веник обтрепанный! Харя, ты, свиная! Чего цепляешься? Да с меня моего хватает. Я рада тому, что имею нынче. И большего не хочу. Чтоб это не потерять. Нельзя желать многого. Надо малому уметь радоваться и в руках его удержать!

— А чтобы ты утворила, ежли бы тебе сказали, что свободной стала и можешь ехать с Усолья на все четыре ветра? — спросил Оська бабу прищурясь.