Обреченные

— Начальник сидит у окна открытого, ворот рубахи расстегнул. Жарко ему. И слушает охрану. На меня злые взгляды мечет. И уж бумагу взял, чтоб на волчий карьер меня списать. А тут гроза, как полыхнула молния! Все небо синим стало. Тучу пузатую разорвало на две части. В кабинете всякая пылинка видна стала. Я стою, от страха зубы стучат. Чую, мало на свете жить осталось. Охрана скалится. Радуется загодя. Но тут какой-то шарик влетел в открытое окно. Вплыл. Тихо так. Что кусочек солнца. Осколок его. Я не враз, но быстро допер, что это молния, ее кусок. И уж если она на что наткнется, хана всем будет. Увидели ее и охранники, и начальник зоны. Испугались, хуже моего. Мне-то едино сдохнуть. Но и им не сбежать. Эта молния — кара Божья, она как перст Господен. Ну, и стоим, дышать боимся. Враз все сравнялись: и они и я… А шарик плавает. У самого носа начальника прошел. Тот дыханье сдержал, потом, что водой умылся. Охрана, не то дышать, глазами моргать боится. Все белые, как мертвецы. И тихо так в кабинете стало, что на погосте. А я и думаю, вот и прислал мне Создатель избавленье от волчьих клыков. Чтоб поганой кончины не было. Тюкнется этот шарик мне в лоб, и все взлетим на небеса. И я, и они… И вдруг — так жить захотелось. Сам не знаю с чего. А на столе у начальника ножницы лежали. Я и вспомнил. Хвать их и швырнул за окно подальше. Шарик тот за ножницами и вылетел. Следом. Заземлился. Да как шарахнет там, где ножницы упали! Аж дом перетряхнуло до самой крыши. Стекла зазвенели. И все! Охрана и начальник не враз в себя пришли, не сразу поняли и поверили, что живы остались чудом. Кинулись к окну, там, внизу, воронка в земи, ровно снаряд разорвался. Ну, тут в кабинет всякие мудаки влетели, мол, что приключилось, узнать пришли. А у начальника, язык, ровно, отсох. Покуда не закурил, слова не мог вымолвить. Глаза к а лоб вылезли. Понял, что от него осталось бы, ткнись тот шарик куда-нибудь в его кабинете. Все знали, что это. Понимали, каждое движение опасно. Оно вызывает колебание воздуха, по которому тот шар двигался. А кому охота его к себе притянуть? Потому и дышать было опасно, — рассмеялся Лешак.

— Ну, а как с наказаньем? — напомнила баба.

— Начальнику та молния, видать, мозги прочистила. Когда закурил, дыханье к нему возвернулось. Глянул на охрану скривившись и как гаркнет:

— Вон отсюда!

— Их как ветром сдуло. Быстрей молнии из кабинета выскочили. Я за ними хотел слинять. Чтоб тот про наказанье забыл, А начальник застопорил. И говорит:

— Вы погодите малость.

— Я стою и не знаю, чего ждать? Всякого от них натерпелся за пять- то лет. Добра не видел. А он и говорит:

— Хоть и говно ты, Осип, редкостное, но имеется в тебе соображенье. За него тебе облегченье дам. Вовсе освободить не могу, потому как ты, дурак — политический. Хотя в политике, как волк в званьях, ни хрена не волокешь. Но не я судил тебя, кретина. Хватило б с такого недоноска другого, отмудохать за болтовню и прогнать домой. Но… Не моя тут власть. А потому поедешь в ссылку. Там — полуволн. Все же легче. И на другой день вывезли меня с зоны навовсе.

— Так-то он тебя за спасение отблагодарил, дерьмо вонючее! Даже спасибо не сказал, — возмутилась баба.

— На что мне его слова? Дело куда как лучше! Все ж и впрямь облегченье. Усолье — не зона. А и начальник это знал. Свою жизнь ценил. Вот первый начальник зоны — хуже волка был. Это точно. Они там по три зимы работали. Больше не давали. Меняли их. Чтоб и впрямь в волков не превратились. Но они хуже зверей, — покрылось пятнами лицо Лешака.

— А что он утворил? — напомнила Лидка.

— Я ж поначалу, в хозобслуге зоны был, когда меня привезли. Банщиком назначили. Ну я, как и велели, мыло, мочалки зэкам раздавал. Баню прибирал после помывки. Покуда на фартовых не нарвался. Те стали с меня чай на чифир вымогать. А где я его достану? Ну и послал их… Они меня — в зубы. Я за засов, каким баню запирал. И пошло — поехало. Охрана прискочила. Ее блатари подмяли. Грозились опетушить. Тут начальник зоны с «пушкой» откуда ни возьмись. И его фартовые скрутили. По башке наганом въехали. Я наган отнял. Вырвал и отбил блатных от начальства, охраны. Дал им минуту, чтоб встать смогли и защититься. Они отбились. Фартовых в шизо на неделю засунули. Без жратвы. Чтоб про петушение забыли. А меня — в карьер из бани выгнали. За дурь. Чтоб впредь начальников не спасал. Чтоб не про них, а про себя думал. Ить зашиби они в тот раз начальника насмерть, другой — новый, уже побаивался бы фартовых, обходил их, не задевал. Потому, как зону они держали. И мне ничего бы не было. Так и остался бы в бане. Не я ж начальника уделал. С меня и спросу нет. А вот охрану поприбавили бы. Мне начальник так и сказал:

— Может, и неплохой ты, мужик, а дурак. Мозгов нет у тебя! Думаешь, облегченье тебе будет? Хрен! За дурь не прощаю! Иди, быдла, в карьер! Там тебе мозги вправят.

— Все дело в том, что ему через месяц заменяться надо было. И если бы он меня поощрил, о том случае его начальство узнало бы и не дало повышения по службе. А так, никто ничего не узнал. Все в зоне и утихло, осталось молчком. Охране болтать невыгодно, что ее зэки подмяли. Фартовым, ни к чему нового начальника настораживать против себя. Мне — и подавно. Ведь из-за меня все стряслось — в бане. Хорошо, что карьером отделался. Что худшего не приключилось. Но уж потом, обходил я всех, чтоб за острый угол, иль за какую ходячую парашу ненароком не зацепиться, целых пять лет…

— А чего же в бане тебя не оставили? — не поняла Лидка.

— От греха и разговоров подальше. А еще — за глупость мою.

— Ты ж от смерти его выручил! — изумилась баба.

— Он мне и сказал, что умный о себе должен думать. А я — дурак. Таким помогать грех. Да и чем подмочь сумел бы? Ничем. Оставь в обслуге, меня фартовые за его сявку сочли бы. Сучье клеймо поставили бы на рожу.

— Так и без того, за его спасение, могли бы это сделать, — вставила Лидка.

— Э-э, нет, тогда я прежде всего себя защищал. От чифиристов. С меня началось. Тут другое дело. Не уступил фартовым. Они бы прикончили б меня. Но тут на охрану отвлеклись, на начальника. Мне, навроде, как передышка вышла.) Они меня, я их выручили.

Лидка головой качала. Только теперь понимать стала, как повезло ей, что не попала в зону, а сразу в ссылку, в Усолье привезли ее.

— За пять зим в карьере много чего услышал и увидел. Это пять жизней отмучился, почитай, на этой Колыме. Сколько на моих глазах творилось, душа в кровяной комок спеклась от пережитого, — признался Лешак впервые.

— А где тот чай ты мог взять в бане? — вспомнила баба.

— На чифир? Да проще простого. Прежний банщик с него разжился. Я это опосля узнал. Он, падла, ездил за мылом в Сеймчанский магазин. Там и чаем отоваривался. А в зоне каждую пачку за полтинник фартовым загонял.

— За полтинник? — удивилась баба.

— Ну да! За пятьдесят рублей! Его же провезти надо. Чтоб не надыбала охрана. Ведь шмонали машину! Риск. За него платить надо. И желающих хоть отбавляй на чифир. Цена всегда была высокой. Ну да тот банщик на волю вышел. Отсидел свое. Мне ничего не сказал. А фартовые не могли без кайфа. Я ж в чифирном деле — лопух. Не слыхал о нем на воле. А когда морду бить стали, вдолбили враз, за что молотят. Но я не сфаловался. Боялся этого. Ведь коль попух бы, с Колымы не возвернулся б до конца жизни.

— А тот банщик, как сумел?

— Он фартовым свой был. Ворюга махровый. Фарцовщик. Краденное ими — перепродавал на воле. Навыки имел. Повязан был с блатными. Они его и прикрывали. Свой. А я-то кто для них? Чужак. Подставили бы вмиг. Может, даже под «вышку» загремел бы. Да Бог сберег.

Лидка сжималась в комок, слушая воспоминания Оськи о Колыме, и собственные беды, пережитые здесь, в Усолье, казались ей мелкими, незначительными, не стоящими переживаний.

— Ну что может нынче утворить начальник милиции? Или следователь? Они сами облажались кругом. Хлеб, еще надо было доказать, что вы вложили в чан. А как? Если вас проверяли, а купить на рыбокомбинате — не могли. Выходит, не вашими руками он туда всунут. Пусть ищут виновного, — выдал свои думки Оська, стараясь успокоить жену.