Обреченные

сами разрабатывать. Да и зачем? Земли у них хватает. Обрабатывать ее некому, — говорил Гусев.

— Вы у руководства совхоза были?

— Васильева нет. А Панкратов не хочет знать о случившемся. Мы им поперек горла стоим. Колом. Поди, не рады, что землю дали, — ответил Виктор.

Начальник милиции взялся за телефон. Стал в совхоз звонить. Панкратову. По тону, помрачневшему лицу, по коротким репликам, поняли ссыльные, что разговор принял неприятный оборот.

Закончив разговор, начальник милиции сказал усольцам:

— Вообще, потравой урожая занимается поссовет. Но учитывая обстоятельства, в порядке исключения, попробуем вам помочь, найти виновного и наказать его. Чтоб впредь неповадно было на полях безобразничать. А вам, заявление написать нужно. Иск в суд подать на возмещение ущерба. Без этого не обойтись…

Когда заявление было написано, и поселковый адвокат взялся написать иск в суд, ссыльные решили вернуться в Усолье. Но когда подошли к лодкам, глазам не поверили. Днища у обоих посудин были изрублены топорами.

— Чтоб у вас руки поотсыхали! Чтоб ваши головы слетели с плеч! — вырвалось у Шамана. И мужики, понурив головы соображали, что им теперь предпринять?

Гусев вскоре осмелился. Вернулся в милицию. И через полчаса, осмотрев изрубленные лодки, милиционеры перевезли ссыльных на своем катере, оставив изувеченные посудины на своем берегу.

Затихло, умолкло Усолье. Слишком много неприятностей, за считанные дни, свалилось на село. И ссыльные теперь не решались даже появляться на берегу. Реже выходили во двор. Навесили на дверях засовы. Заборами дома обнесли. Даже калитки во дворы держали закрытыми. Гулявших доселе вольготно псов, на цепи посадили. У крыльца. На окна ставни повесили. А Оська, не выходивший из кузницы много дней, показал свою работу Гусеву. Длинные, острые тесаки, с тяжелыми ручками, сверкнули из-под станины.

— На всяк поганый случай. Нехай в каждом доме имеется, как заступник. Нынче, всего ждать можно…

— За такие штуки, прознай милиция, с нас живьем шкуру спустят. Это для них — козырь в руки.

— В сенцах держать надо. Неприметно. Когда другого хода не станет, его пускать в дело. Иначе уже неможно. Устал люд в своем дому дрожать. Устал жить украдкой. Надоело дышать по дозволению, а жить по указу. Пора вспомнить, что и мы. Богом созданы…

— Сколько ты их сделал уже? — указал Шаман на тесаки.

— Уже последние эти. Раздал людям. Для защиты. Нынче отцу Харитону отнесу, ты возьмешь, Никаноров остался, да сыновьям Охременковых, Антону. Остальные, кроме Комаров, все имеют.

— Ну что ж, может, ты и прав, — взял тесак Шаман и глянув на лезвие, не сдержал восторга:

— Хороша работа! Глаз не оторвать.

— Погоди! То ли еще будет! Коль они супротив нас всем светом поперли, не станем и мы руки в жопу прятать.

— Да уж мира меж нами теперь не будет. Каждый день новая беда на головы валится. Не знаешь, чего ждать от всякого нового дня, — согласился Шаман и пошел домой.

Усолье притаилось. Кто-то из ссыльных постоянно наблюдал за берегом. Мера эта была обговорена не случайно.

Чуть появилась на середине реки чья-то лодка, на все село звонил тревожным голосом колокол, какой повесил среди Усолья Лешак.

Его голос поднимал людей среди ночи из постелей. Он обрывал сон и покой. Ссыльные выбегали из домов и ощетинясь вилами, топорами, стояли на берегу, охраняя село от беды.

Кто вознамерился среди ночи приехать в Усолье? Кому понадобилось прикрытие тьмы?

Горели факелы в руках ссыльных, уставших от горестей. Пришло время постоять за себя и защититься.

Гребцы в лодках, завидев огни на берегу Усолья, разворачивались обратно.

Кто были они? Что замышляли? С чем направлялись в Усолье, никто из ссыльных не знал.

Берег охранялся и днем. Его ни на минуту не оставляли без внимания.

Усолье понимало, выжить можно — защищаясь..

Оська уже не раз вспомнил об испорченных лодках, оставленных в поселке. Милиция взяла их под свою охрану, обещала найти виновных, но, видно, не под силу ей такое оказалось.

Шли дни, а из поселка никаких вестей не было. Ни от кого.

Однажды вечером, когда люди, закончив дела, собирались ужинать, зазвонил колокол.

Мужчины торопливо выскочили из-за стола, бросились к берегу.

Оська прибежал туда раньше всех и первым увидел, как милицейский катер ведет на буксире отремонтированные лодки.

— Принимайте, мужики, свое хозяйство! Как новенькие сделаны. Просмолены. И теперь сто лет служить будут, — снял лодки с буксира рыжеусый милиционер.

Гусев осмотрел лодки придирчиво. Подозвал мужиков, чтоб перевернутое днище глянуть. Простукал, осмотрел и спросил:

— А виновных нашли?

— Конечно. Они лодки привели в порядок и штраф уплатили.

— Чьи же они, кто? — спросил Оська торопливо.

— Да с рыбокомбината. Грузчики. Сказали, что перепутали наши лодки с совхозными. Да не поверили им. Теперь следствие ведется.

— А как их надыбали? — полюбопытствовал Оська.

— Этого я не знаю. К вам завтра следователь собирается. Вместе с нашим начальником. Может, они и расскажут вам. Сами. Наше дело — выполнить поручение. Вот мы и вернули вам лодки. Замечаний нет? — спросил, улыбаясь.

— Нет. Сделано нормально, — отозвался Шаман.

— Ремонтировалось под нашим постоянным контролем и проверкой, — ответил милиционер. И вскоре катер отчалил от берега, А ссыльные разговорились, с добром ли, иль с новой неприятностью приедут завтра следователь с начальником милиции?

Больше всех переживала Лидка. Она знала, что следователь снова станет допрашивать ее, задавать новые и повторять старые вопросы.

Баба устала от них, голова от боли разламывалась, гудела колоколом.

— Если с милицией едет, значит, меня заберут опять. Иначе, почему не один? Да, милиция церемониться не станет. Хотя, если б забрать меня, то хватило бы и простого милиционера. Зачем самому начальнику за мной ехать? Чтоб Оська не жаловался? Да плевал он на нас всех! Но тогда зачем ему приезжать?

Лешак понимал, что беспокоит его жену, и изо всех сил старался отвлечь от невеселых мыслей. И вечером, усадив ее рядом с собой, рассказывал Лидке, как он добывал золото на Колыме,

— Я еще смальства от деда слыхал, что раньше в России деньга золотой была. Да не с какого-то вшивого, а с червонного. Его на зуб проверяли. Но так и не подвезло мне царский золотой увидеть. Переносила меня мать. Запоздал я народиться. И успел лишь к медякам. А на них что купишь? Тут же пофартило, можно сказать, не только увидеть, но и в руках подержать. Но поначалу, заробел. Когда узнал, что делать стану. И вот, в тачке, которую я вез, чевой-то сверкнуло. Я туды — скок! Ухватился, аж ноги трясутся. Чую — руке мокро. Думаю, с переживаний взопрел. Глядь под ладонь, краем глаза. А к ней сопля прилипла, добытчика, что киркой породу долбил, внизу, в карьере. Отматюкал я его, обтер об штаны и покатился. А досада меня проняла, аж до сраки. И тут не подвезло. Цельный месяц я свою тачку, опосля того паскудства, не смотрел. Только всякие разговоры в бараке слышал, кому и как пофартило на нашем деле, — глотнул чай Оська и продолжил:

— Не в золоте счастье водится. То всей моей корявой судьбой доказано. И я бывалоче, в тачке самородки привозил. Ну и что с того? Они, как и прочее — в казну шли. А нас — шмонали, чтоб не то в карман, в пасть, иль в задницу, в башку чтобы не вбили думку про золото. Мне не на нем подвезло вовсе. Меня чаще иных колотили за брехливый язык. И тогда, к начальнику меня вызвали, хотели на дальний карьер угнать, за то, что при всех старшего охраны паскудой назвал. Вот и вознамерился проучить, — качнул головой Лешак, умолк ненадолго. А потом продолжил:

— На конце пятого года это стряслось. Лето стояло. Несвычное для Колымы. Сухое, теплое. И в тот день духота стояла такая, что дышать было нечем. А охрана, как с цепи сорвалась, орут оглашенно: «Живей!! Пошевеливайся! Бегом!» Ну я и не сдержался. Обозвал старшего. Меня из карьера за загривок и зуботычинами вперед себя охранники погнали. На пинки взяли. Их много, я — один. Сам стал не рад, что сорвалось. Привели в кабинет к начальнику, как нарушителя трудовой дисциплины, и требуют, чтоб меня даже не в шизо, а в волчий карьер насовсем законопатили. Волчьим его неспроста звали. Там, чуть зэк ослаб и норму переставал выполнять, его выводили из карьера, за каким волков водилось видимо- невидимо. И отходили шагов на полета. Не больше. Зверюги враз чуяли гостинец и тут же налетали на ослабевшего. В куски разносили его. А до того состояния довести человека — ума не надо. Жрать вовсе не давали. Таких, как я, туда сгоняли и волкам скармливали. Мы, конечно, прослышали о том карьере и боялись его. Кому охота сдохнуть на звериных клыках. Вот и я стою, а колени трясутся. Ну, думаю, пропал, низа понюшку табаку, за язык, кой с жопы вырос, — усмехнулся Лешак и заговорил дальше: