Макарыч

Макарыч сидел в кабине рядом с водителем. Да, вот так по тайге он ехал впервой. И диву давался. Деревья будто в пояс ему кланялись. А коряги, что лесник едва перешагивал, вездеход в щепки давил.

—

Мине бы эдаку конягу! Так не молодуху

какую, саму храндужинку окрутил ба. Эх-ма, дали

Боги бесу роги, а мине обошли, — сокрушался Макарыч.

Водитель прибавил скорость, и вездеход, рыгнув нутром, дал такого стрекача, что деревья слились в сплошное месиво.

—

Дед! Язык побереги! Откусишь ненароком! —

услышал лесник.

—

Хреновину поришь!

Колька смотрел на Макарыча и улыбался. Видел, что тому по душе пришлась поездка. Вон и

глаза залукавились. Будто полета лет с плеч скинул. Машина легко въезжала на сопки. Дерзким гиком будила распадки. От нее во все лопатки удирало

таежное зверье. Лишь олени, не знавшие бед от человека, выскакивали навстречу вездеходу. Смотрели любопытно. И, не узнав в нем собрата, уходили в тайгу, презрительно задрав хвосты-коротышки.

—

Хороша штука. Кабы гудела полегше, так и навовси красота ба была!

—

По породе и глотка, — засмеялся водитель.

—

То брось, породы в ем не боле, чем ума в

зайчонке. Рыла нет, ну чисто калека. Утроба агромадная. Ни складу, ни ладу, ни осанки. Выбросок, да и только.

Парень покачал головой, хотел что-то ответить. Но промолчал. Помешал крутой подъем. Вездеход упрямо карабкался вверх.

«Ишь, чисто клоп настыр

н

ай», — подумал лесник о машине.

Вездеходу на середине склона не хватило тяги. И, дрогнув телом, он попятился по осклизлой, размытой дождями глине.

—

Тормози! Сворачивай! Ослеп? — кричали

из

кузова.

Водитель дергал фрикционы. Но управление не срабатывало. Вездеход сползал в обрыв.

На висках у водителя вздулись и посинели вены. Лицо покрылось испариной. Он изо всех сил рванул на себя фрикционы. И машина, замерев на секунду, пошла вперед.

—

Радимец разбей ету хреновину. А ты нахваливал эдаку гадость.

—

Ладно уж, — буркнул водитель.

Машина, одолев сопку, облегченно вздохнула.

—

Шабаш! Приехали! Вылезай, ребята! — крикнул Колька.

В ушах Макарыча зашумело еще сильнее. Он оглянулся и обомлел. Часто, размашисто закрестился. Колька взял его за плечо:

—

Вот тебе и наша буровая.

—

Вижу. Глаза ишо не повылезли. Сатанинску отраду поставили. Тож надо додуматца. Разя то вышка? Шкелет сущай! Штоб ей кишки порвало. Ишь гудеть, аж земь труситца. Нешто та выдумка на доброе способитца? В ей опоры нет. Стоить, што коза враскорячку. Ребры как у покойника торчать. А грохоту ровно от путней.

—

Нам с ее рожи воды не пить. Бурила бы и ладно. Пойдем, посмотришь, как она работает.

Макарыч молча пошел за Колькой. Они поднялись на мостки. Вошли на площадку.

Лесник огляделся. И, заметив бурильщика, подошел. Тот давил на ротор, следил за манометром.

—

Слухай, а што то за кишка мотаитца? —

показал он на резиновый шланг вверху.

—

Для раствора, дед! — крикнул тот.

Дурная забава, железу в земь запустили и радуютца, душу из матушки вымають. Вона как она надрываитца, стонит. Не с добра. Сподобились люди бесам. Не спуститца за такое.

Лесник обошел буровую, заглянул всюду. Поворчал на шум, грязь и, вернувшись к Кольке, потащил его с буровой.

—

Сгиним отсель. Мозги лопнуть с шуму.

В будке, куда они вошли, было душно, темно и сравнительно тихо. Макарыч сел на скамью, отдышался. Вытер потное лицо.

—

Кондрашка хватила от твоей затеи.

—

Какой?

—

Худо тут. Дух неяснай повсюду преть. А шуму поболе, чем на суде. Копоти и таво краше… Мужика от лешаво не спознаишь. Все копченаи. Едино бельма зыркають. Сущий ад. Тут хрещенаму разе терпимо? У нашево Орла в сарае куды с добром супротив тутошнево.

Но, побывав в домике, где жили бурильщики, а с ними и Колька, лесник немного оттаял. Бурчать перестал. А поев наваристой ухи-тройчатки, и вовсе размяк.

—

Ну, отец, можно жить у нас?

—

Ежли отсель нос не совать никуды. Все терпимо. И не худо. Но там, за домом, жисть кончаитца. Там не мыслимое, не людское.

—

Так без работы-то нельзя.

—

Разя то дело? Худче каторги. И по сколь жа вы там пропадаити?

—

На буровой? Половину дня.

—

И как жа вы живы возвертаитись?

—

Сам видишь.

—

Домой мине вертатца надоть.

—

Завтра вездеход пойдет за продуктами, тебя и отвезут, если хочешь. Только что так скоро? Побудь еще.

—

Погостевал ба. Да башка трещит, ломит с непривычки.

—

Пройдет. Это недолго. Так и у меня

поначалу

было.

—

Ладно, поглянем до утра. Там видно станит.

—

И то хорошо. Сейчас чаю попьем.

Покрепче. Она наладится, голова-

т

о.

Но Макарыч уснул, так и не дождавшись чая.

Колька вернулся с буровой под утро. Лесник еще спал. Едва умывшись, парень добрался до койки и тут же словно в яму провалился.

Вернувшись в зимовье, лесник долго рассказывал Марье о буровой, о вездеходе, о Кольке.

—

Скакала ета машина до буровой, што черт

из

преисподней на волю спущенай. А рычала, ажно пятки холодели. Мяла тайгу ведмедем. Иде коряга — сиганеть через ее. Дымом гукнит, да так, што зверье по-нехорошему верещить. Под конец-то и вовсе опупел. В обрыв задом попятилси. Ноги ево железнаи не удержали. Сами собой вниз поташшились. Люд из утробы машины той высигивать стал. Перепужались в смерть. Ну ништо, на сопку влезли. На ей та вышка растеть. Ровно баба пропойная. Гольная. Тошшая. И под ей земля гудеть. Взошли мы с Колькой в середку. Глянул. Батюшки! Стоит подле железки ни зверь, ни человек, обличьем — страх сказать. Харя ево, почитай, с родов не мыта. В чем — таво и Бог не ведаить. Штаны за горло подвязаны. Сапоги до самой задницы — с воротником. На голове срам-картуз без козырька — весь в желтом. Ровно по нужде пользовал ево. Стоит тот идол и железку мнеть. Все в земь норовит. Глазами в каку-то хреновину уставилси. На ей чевой-то прыгаить. Хотел я в обрат повернуть, как вдруг сверху, слышу, кричать: «Вира!» Думаю, с чево

.

Глянул вверх. А там, што собашник пристроен непутнай. Конура. Из ей и кричали. Рожу-то не видать, Едино руки кулаками грозятца. Облаял я ево матерно. Как вдруг тот, какой подле мине стоял, железку оставил и нажал на пуп, кой в той машине. Черпай. Я и рот раскрыл, как увидел, што с земи кишки тянуть. Да все железнаи, долгаи. Перехрестил лоб, а Колька стоит смеетца. Анчихрист: «Не пужайси, отец, то струмент тягаим». Тьфу,

супостаты.

—

Не бранись, отец, глядишь, затея Кольки и не грешна.

—

А и добра от ей не жди.

—

Наш парень не стал бы в непутное соваться.

—

Жил ба смирно. Не гневил ба Бога. Лучче было ба.

—

Нынче никто не ведает, как лучше. Где он

покой тот? Война вон еще не закончилась. Беда и горе окрест. Коли тяжкую работу выбрал Колька, так оно, может, и к добру. Ты обскажи, как, где

живет он там? Сытой ли?

—

То в справи. Не печалься. Кормежка

сытная.

Хлебово — уха-тройчатка. Каша. Чай. Даже хлеб ситнай у их есть.

Марья, довольная, кивала головой. Улыбалась. Обратись к иконам, шептала:

—

Спасибо, матерь Божия.

—

А Бог там не в почети. Вот те крест. Все

людишки там охальнаи. Чернословят площадно. За што берутца — черта в подмогу кличут. Харчитца сядут — рожи не моют.

—

И наш тоже?

—

Колька? При мине не-е. А уехал, конешно, так жа. Одна в их канпания.

Весь день женщина вздыхала, вспоминая рас

сказ мужа. Украдкой молилась, чтоб вразумил Бог раба Николая. Наставил на путь истинный. Ложась спать, как и всегда, попросила у Господа заступы да милостей парню. А только улеглись, под окном телега протараторила.