Макарыч

—

Каво-то Бог принес, — встрепенулась Марья.

—

Разя Бог на ночь приносит? Не иначе черт в темь послал, — осерчал Макарыч, но вскоре из сеней послышалось: — От ужо не ждал. Порадовал ты мине, старой лешак. То-то добро хочь не позабыли нас. Ну, заходите в избу. Дай глянуть на вас!

Марья спешно вскочила с лавки. В зимовье вошли Акимыч с Авдотьей.

Пока лесник распрягал лошадь, Марья вздула самовар, растопила печь.

—

А у нас-то в глуши тоска. Дай, думаю,

проведаим, што в людях слышно. Вот и к вам добрались, — сказал Акимыч.

—

Чаще б такое на вас находило. А то

давненько не сустревались. Нешто потолковать не об чем? Нынче Макарыч вам порасскажет. У Кольки был.

—

Когда же?

—

В вечер оборотился. Ну, то нехай сам

обскажет.

—

То-то и у нас, Марьюшка, радость. Сынок Авдотьи сыскался. Живой. По ошибке прописали, што сгинул-то. Он ранетай был. Вот-вот заявится.

Авдотья сидела, словно именинница. Макарыч только теперь увидел, что бабка улыбаться умеет. Та же не замечала ничего вокруг. Ей верилось верилось в свое счастье.

—

Сам сынок-то прописал?

—

Нет. Баба ево прискакивала. Ревет. В пол

ко

лотитца. В ноги Авдотье кинулась. Прощенья испрашивала. Сговариват

ь

вернуться.

—

Ну и што?

—

Грех я на душу принял. Ухватил за волосья невестку енту и стребовал, штоб с хаты убралась.

Макарыч захохотал:

—

Покайси, брюхатай, убоялси Авдотью проморгать. Прилюбилось с бабой-то. Вона какой боров стал! Портки шире Марьиной юбки, а тесны.

—

Ох, змей! Надругатель окаяннай!

—

Не артачисси, аль не верно сказано?

—

В нашем роду спокон веку порода была

заметной. Все справные ходили. Особливо к старости.

—

Ой, батюшки! Уморил лешак! То про

могилу

сказывал, ноне про породу. Откель она в тибе взялась?

—

Отец! У них радость, а ты…

—

И я про то ж. Сказывай, Авдотья, аль худо

те

нынче живетца?

—

Теперича нет. Сынок сыскался. В дом возвертался б скорей. Погляжусь хочь на ево.

—

Невестка, поди, просила не сказывать про ейный блуд, — усмехнулся Макарыч.

—

Конешно. Да разе-то укроишь. У ней, окромя мужних, нагульнай объявился. Совсем малой. Она и молила, мол, поимей сердце: как одна всех взращу?

—

И што?

—

На то я ей сказывал: что своих кровных — отымем, а таво — хто посеял, тот нехай и кормить. Наш на хронти жизню клал. А тот, кобель, баб брюхатил. Коль дождаться не смогла — не голоси ныне, и с хаты согнал. Не велел на порог ступать.

—

А ежели сойдутца?

—

Не могет тово быть. Она ж мать с дому

согнала. Нешто простится. Иль ума в нем нет?

—

То верно.

—

Эх, а детки-то как? Душа запекется по ним. У матери их никто не отымит. С войной жа етой, сам ты, отец, сказывал, многие бабы посвихнулись. Да детва-то ни при чем, — встряла Марья.

—

Бабы дождутца. А крученаи — хрен. Мужику-то прощено и Богом — от бабы втай любитца. Ен в подоле не принесеть, клейма на лоб нихто не поставить. Да и молва не проскажит об том. Бабе другой сказ. У ей мужик от Бога, от церкви, от судьбы — единай даден. За блуд, за срам на том свете с блядей сыщетца. Баба, она хто? Ей ноги надоть мужу мыть и воду с их пить. Баба ж глупей курицы. Та дура токмо земь от сибе грибеть, баба ж — все на свете!

—

Ну, разошелся. Уймись. Всех хулить грех, — не вытерпела Марья.

—

А што? Коль за крепким мужиком да в добрых рукавицах держать, любая скотина послушная. Ежли ее хлебом с розгой наполам потчевать, — не унимался Макарыч.

—

Ты б про Кольку Акимычу просказал.

—

Чево говорить-то? С облезлой козы и клок шерсти не взыщешь. Так и с им. Одно слово — от- резанай ломоть, с краюхой не срастетца.

—

Чево ж так?

—

Намедни поехал я с етими анчихристами в их логово. Всякаво натерпелси. На сопку влезли, вышку узрели. Прости Боже, срамней не доводилося сустревать. Распялена на все стороны, а на верху заместо крыши — рогульки торчать. Вкруг стой вышки по долгому яшшику несусветное тикеть. Думал — вода. Ан, Господи, дерьма худче. Грязь, да ишо и вонючая. Колька ж вкруг ей петухом кружить. Нюхаить. Рукой биреть и глядить.

—

На што в науке ево держали? — горько выдохнул Акимыч. — Вконец малый умом тронулся. С грязью смешался.

—

Да не смешалси. Слюбилси. С грязи я б выволок. Душу-то как от ей оторвать?

—

Нешто управы на Кольку не имеишь?

—

Припоздали. Спортился вконец.

—

К тебе-то как?

—

Навроди опамятовался. Вилси вокруг. Ну да я забыл про паскудство. Отлегло.

—

То-то и оно. Прощаитца ему много.

—

В отряди ихнем б

ы

л. Добрый там ребяты. На хронти бились. Нонче с Колькой Андрей работать. По вахтам разделились. За начальников сделались. Мине звали остатца, — задрал Макарыч бороду.

—

Зачем же? — удивился Акимыч.

—

За главнава хотели произвести. Да я не стал. К чему ето типерь?

—

Может, зазря отрекся? Сгодился б им. Подмог. И Колька все ж на виду стал бы.

—

А Марью на каво поручу?

—

С ей бы ехал к им.

—

Ого! Бабе там и вовсе несподручно. К тому жа там, окромя кошки, бабы в жисть не бывало. Че делать стала б?

—

Едово варить зачала. Ей-то легше, чем нашему брату.

—

Мужиков обиходить лишь с виду легко, — вставила Авдотья.

—

Нехай дома будить. Нече серед мужиков толчись.

—

А я и не согласная б туда ехать. Хоть и

просил бы. Не лежит моя душа к тайжи

щ

е. Тут ровно нечисть маемся, еще куда-то в самую глушь не доставало забраться. После слышанного моя нога там не будет.

—

Марьюшка, касатка, не зарекайся. Хто

знаит,

как в жисти получитца? Оно, ить знаишь, Бог свое, а черт свое. Нешто наперед узреть? Я тож сказывал — не надо мне бабу. А судьба взяла и по- своему.

—

Не жалкуешь ноне-то?

—

За доброе на судьбину не серчают. Все от

ее

да от Бога. Вона седни селом ехали, глядь — детва во дворе орет. Слезами умывается. Сошел я с телеги и к ним. А ребятишки и сказать ничево путнево не могут. Оказалось, отец с войны возвернулся и бабу за шкоду колотит. Детва в рев и вдарилась. Покуда суть да дело, вошел в избу. К мужику тому кинулся. Бабу отнял. Говорю — што творишь, пес?! Детва во дворе ревом ревет, изошлась кричамши, ты ж с бабой расправу чинишь. Нашел с кем тягаться. Покудова я его вразумлял, ево баба на меня с кулаками кинулась. На што, говорит, старой злыдня, в чужу хату не спросимшись всу

н

улси? Мой мужик, мы и разберемся. Иди отсюдова, покуда не покалечила. Ну я и ушел. Иду двором, а они, слышу, хохочут. Тьфу ты, думаю, опять в окаянство влез.

—

Ну и глупой мужик-то, коль бабе повадку дал. Оне, што кошки, повадютца по чужу сметану, кольем не вышибишь с их спесь.

—

Я ж усмирить хотел. Ребят пожалел.

—

Ништо. Ети с

ню

хаютца опять.

—

То опосля докумекал.

—

Так ты завсегда в зад умен.

—

Пошто ты эдак на меня?

—

То долго те припоминать. Сколь раз тибе сказывал — идешь куда, али едешь, не сворачивай на крик. Ить вся борода с таво заплевана. Нетто позабыл?

—

Дак разе худова хотел?

—

Кажному своя судьбина. Свои радости и свои наказанья. Все от Бога, так хочь ему не перечь. За то битой да охульнай был. Про сибе заботься да про Авдотью. Тута мужиком становись, коль нужда будит. С ума соскочил. Мужа с бабой разнимать удумал. Оне б вдвух из тя, худосочнава, дух могли ба выпустить.

—

Ныне жисть с меня не просто выбить.

—

То-то зрю петушисси.