Макарыч

Да, Колька оказался в отряде единственным, кого война обошла. Об остальных парень говорил так, как никогда ни о ком не рассказывал:

—

Познакомился я с ними случайно. За месяц до отправки по направлениям. Они-то мне и сказали, что им в отряд человека надо. А потом учитель мой из техникума посоветовал к ним…

Парень помолчал. Чему-то улыбался. Вспоминал. Макарыч ждал.

—

Я поначалу козырем ходил около них. Мол, вся грудь в елках. Что-что, а тайгу лучше себя

знаю. Сыном потомственного охотника величался. О тайге им рассказывал. Страху пытался напустить. Да только в первую ночь, когда спать стали ложиться, глянул, а у Андрея вся спина в рубцах. Да в шрамах. Сапоги стянул, а вместо ноги деревяшка. Протез. Спросил, а он усмехнулся и говорит: «Подростком в уссурийской тайге вместе с дедом женьшень искали. Там на тигра нарвались. А ногу в войну отчекрыжило». Боялся, что из-за нее в тайгу вернуться не сможет. Ну, а Мишка-рыжий, его лимонкой зовут. За то, что круглый такой, ему и вовсе не повезло. На фронт добровольцем ушел. Семнадцати не было. Сквозное в легкие получил. И теперь, как непогода, кровью исходит. В отряд пришел потому, что до войны в геологическом техникуме учился. Так что все они тайгу знают не хуже меня. Л в жизни куда больше повидали. Родни нет у них. Я баловень по сравнению с ними. Не сразу они открылись. Мне за свое бахвальство потом в глаза стыдно было смотреть.

—

То не твоя вина, што на хронт не попал.

Можа, тибе и не то доведетца спытать. Так много люду сгинуло. А уж здравия и тово боле полишились. Мине не мене тваво кажнаво жаль. Все ж знай наперед: седни ево судьбина ударила, взавтре тибе и ношибче могеть зашибить. Потому особливо в тайге надоть друг дружку беречь.

—

Они меня уже сберегли.

—

А че приключилось?

—

В воронку затянуло. Чуть не утонул.

—

Иде?

—

На Черной.

—

Как жа ты?

—

На лодке перекинулся.

—

Один?

—

Если б один, не сидел бы сейчас с тобой.

—

Хто ж подмог?

—

Андрей.

—

Дай Бог ему здравия… Вдругорядь пооглядней будь.

—

Теперь уже вряд ли так случится. Обещают со дня на день вышку дать.

—

За што жа? Колька? Чево сотворил?! —

побелел Макарыч.

—

Ничего не сделал. А ты про что?

—

А на што вышку вам дають?

—

Бурить. Буровую вышку.

—

Тьфу! Ох, бес побери. Я про другую

вышку-то помыслил.

—

Да что ты? — рассмеялся Колька, поняв,

чего испугался Макарыч. — Бурить скоро будем. Ты хоть придешь посмотреть?

—

Я ишо хрещанай. Лишний грех на душу брать не стану.

—

Какой же это грех? Ты грибы тоже из

земли

берешь. Так и мы.

—

Грибы-то мине сама тайга даеть. За ими в земь не лезу, как вы удумали.

—

Так то нефть. Ее кружкой не черпнешь. Да

и

на каторге ты уголь из земли брал. Из карьера.

—

То не своей волей. Нехай ба ведмеди ево

ели.

Кабы не каторга, я ба тот карьер и смотреть не стал ба!

 —

Не сердись

отец. Не хочешь, не приходи.

—

Можа, и добирусь. Но не на вышку. Я под

ей

три раза был. А тибе изведать станетца… Доберусь.

—

Ты мне ни разу не говорил, что под

расстрелом был.

—

То долгая байка.

—

Нам спешить некуда.

Макарыч опустил голову, ломал в руках хрупкую ветку.

—

Чево тибе? Мине и годов-то ужо нимало. Грехов поболе, чем мошкары в тайге. Нешто припомнишь. Ежли их собрать, да зараз, я, почитай, худче всякой нечисти. За все нынче крест несу и ответ держать стану, кады кончусь.

—

Неужели столько грехов у тебя?

—

Больно много набралось. С эдаким земля не примет. Так и останетца моя душа бесхознай. От ей сам сатана отрекетца. Мине ж смерти никакие не берут. Дажа пуля не взяла.

—

Так за что же тебя расстрелять хотели?

—

То уж на каторге приключилось. Поначалу

за

книжника таво. В морозилку ево хотели. Пришли конвойные. По тихой удумали. Мол, начальник за им послал. С бумажками подмочь. А я докумекал. Какия ишо бумаги серед ночи? Ну и поднял камеру. Ить в морозилку завсегда ночью уволакивали. Отвалтузили мы конвой. На другое утро начальник в камеру пришел. Под ливольвером мине выволокли. А люд следом. Отняли. Спасло, што мы в одиночку никуда не объявлялись.

Макарыч замолчал. Смотрел на взявшийся синевой край неба.

—

Задождит к утру, — мрачно заметил он.

—

Опять ломит тебя?

—

Ништо, давай-ка вздремнем малость.

На рассвете леснику стало и вовсе не по себе. Ноги сводила судорога. В спину будто кол вогнали. Он еле вылез из палатки. Сцепив зубы, сел на землю.

Небо голодной сиротой смотрело на тайгу. Деревья от такого взгляда поникли. Трава прилегла. Все приготовилось к затяжному, как песий вой, дождю.

Макарыч встал, крякнув от боли, подобрал под полог сушняк. Укрыл харчи брезентом. И снова залег в палатку. А вскоре заслышал, как с листьев деревьев закапало мелким дождем. Потом он набрал силу и зацокал по брезенту палатки. Заскребся в полог, будто просился погреться.

Лесник услышал, как в соседней палатке кто- то проснулся. Кряхтя, обулся. Вылез. И, послав небу многоэтажное благословение, пошел куда-то. Потом, вернувшись, сказал:

—

Пропади она, такая погода, и поработать не даст сегодня.

Макарыч высунулся. Андрей курил в кулак.

—

Что, дед, тоже не спится?

—

Я уж скоро отосплюсь. Как подохну, так

надоест в могиле отлеживатца, — отозвался лесник.

—

Тогда давай на пару перекурим.

—

Иди-ко сюды. Тут хочь сухо.

Андрей, согнувшись по-лягушачьи, заполз в палатку. Макарыч подвинулся, тот уселся, вытянув неживую ногу. Сморщился.

—

День пропадет даром, — пожаловался он

Макарычу.

—

Оно и передохнуть вам не грех.

—

Не ко времени такое. Буровую нам должны поставить. А мы тут вот задержаться можем.

—

Тож не от вас.

—

А-а-а, кому это докажешь!

—

Н

и

што не разумеют?

—

Не люблю оправдываться. Но ведь и так-то…

Ребят жаль. Мишка совсем заболел. Кое-как держится. Сегодня с этой погодой совсем встать не сможет.

—

Полечить ба ево.

—

Где? Врачи мне сказали, что ничем не

смогут

помочь.

—

Варнаки! Каво оне умеют? Я не про то. Жиром ведмежьим надо спробовать выходить.

—

Поможет ли?

—

Не ведаю. Но худче не сделатца.

—

Если б вылечить! Эх, дед, до смерти

благодарил бы! Мы с ним на фронте в одной роте были. Он себя под пулю подставил, а меня спас.

—

Спробовать надо. Глядишь, затянетца рана. Жиром тем много люду выходилось.

—

А где ты его возьмешь?

—

Не твово ума забота.

—

На медведя надо идти?

—

Для человека-то и Господь подможет, коль судьба.

—

Так это мы сами сможем.

—

Вам-то грех. Тайга не взлюбит. Отплатит. Мине простит. Не одну зверью душу сгубил. Но не с потехи. Нужда в том была огромная.

—

Один справишься?

—

А чево ж?

—

Здесь лечить станешь?

—

В избу к мине надоть.

—

То труднее будет. Но ничего. Сделаем. Колька давно проснулся. Слушал. Молчал.

—

Ты Николаю отец, да?

—

Вроде как завсегда им был.

—

Он много о тебе рассказывал.

—

Чево про мине трепатца?

—

Да нет, он каждый день тут тебя

вспоминал. Хорошо, когда кто-то родной есть.

—

Колька весь свет мине. Глядишь, внуков дождусь, коль не сдохну, — выдал Макарыч сокровенную думку свою.