Макарыч

Кольке и самому хотелось в институт. Но после того разговора в тайге боялся заговаривать об этом. А вот теперь, когда Макарыч сам сказал, парню веселее стало.

Но лесник о многом не договаривал. Об институте неспроста упомянул. Хотелось ему, чтоб Колька по грамоте не отстал от Потапова. Мечтал, что мальчишка тоже станет начальником, да не таким, как тот, а выше. Недаром, разговорившись однажды с Акимычем, сказал:

—

Хочь и непутную жисть сибе Колька

приглядел со своей наукой, то, видать, планидой ему уготовано. Но одной етой науки, мерекаю, мало парню будить. Нехай, аль в конец от ей опупеить, аль начальником сделаитца. Глядишь, отца свово по уму за ремень затолкаить. С ево станитца.

—

На што Кольке еще наука? Мужик, он и без ней хорош. К чему башку негожим засорять да зря время губить. Будя и таво. Ученым станить, вовси дураком сделаитца. Аль мало ему?

—

Нам не довелось в людях походить,

вольготный кус хлеба есть, нехай хочь дите отказа не ведаит.

—

Тебе-то на што энта затея? Мое припомни. Выучил на свою шею. И што?

—

Да Бог с им. Добрым словом помянить,

кады

кончусь, и на том спасибо. Глядишь, кады чаркой помянить. Боле и ничево от Кольки и не хотел ба.

—

Оженить ево надоть. Да к делу приставить

к

мужичьему. На што нам, смертным, себя перескакивать? Жил бы он, как все. Тихо, смирно. Бога почитал ба. Детей завел. Чево еще надобно?

—

Нынче молодь иная. В ей свои Боги: как за миску, так и Господа в три колена помянеть. Даже не сморгнумши. Им Бога охулить, што нос выбить. Так-то. Ну, а оженить ево не к спеху. То завсегда успеитца. Девок, их вона сколь ноне поразвелось. Любую сговорить можно. Колька-то не горбатай. Не кривой. Нехай вольготно поживеть.

Как ни отговаривал Акимыч, как ни убеждал, не отступился Макарыч от задуманного. Вот и теперь, сидя у Колькиного изголовья, решил выведать, когда же тот в науку поедет, которая большой зовется. Исподволь, ибо побаивался, что в тайге по молодости в беду попасть может. Потому- то и хотел в ученье поскорее спровадить. Все ж за несколько зим в городе повзрослеет. Ума наберется.

Но Колька уснул. Тихо, знакомо посапывал во сне. Причмокивал. Макарыч прислушался к дыханию парня. Оно совсем выровнялось.

Лесник, подогнув под себя ноги, лег рядом. Осторожно, чтобы не разбудить, откашлялся на сон в кулак. И, подложив под щеку шершавую ладонь, вскоре заснул.

Утром он встал раньше всех. Начал хозяевать у костра. Колдовал над котлами. Сварил кашу, вскипятил чай. Высушил над костром сапоги и портянки ребят. Поставил их рядком. Попарно. Побурчал на шалых, что здоровье гробят ни за понюшку. Заглянул в палатки: ждал, когда проснутся ребята. Будить их самому было жаль.

Первым проснулся Колька. Он еле вылез из-под вороха курток. Взъерошенный, подошел к костру.

—

Не спал? — спросил Макарыча.

—

От чево ба? Выдрыхся на славу.

—

Когда успел?

—

Мой сон теперича куринай. Один глаз спит, другой сторожит.

—

Иди поспи.

—

Ишо чево…

—

Ты побудешь еще со мной? — заглянул

Колька в лицо Макарычу.

—

Коль не опостылил, побуду.

—

Я тебя потом провожу.

—

А ежель навовси захочу остатца?

Парень не смог скрыть радости.

—

Я боялся о таком просить. Ведь Марья там одна. Как она? Да и здоровье… Иначе сам не отпустил бы.

—

Погоди, можа, доведетца кады. Нынче сам разумею, не та пора. Пошутковал. Вот опосля той науки, глядишь, и пойду с тобой, поблукаю.

—

То бы здорово.

—

Дак кады сбирать тя в ее?

—

Списаться надо. Узнаю.

—

Не мешкай. Пока в силе — сгожусь. Обузой не стану.

—

О чем ты, отец!

—

Буди анчихристов, — оборвал Макарыч. — Эдак ведмеди токо дрыхать могуть, как твои бродяги. И по нужде их окаянных не приспичило.

Ребята выползали из палаток на четвереньках. Продирали заспанные глаза, бежали к речке.

—

Заместо таво штоб рожи перехристить, по- первах тайгу опаскудили, — ругался Макарыч.

А ребята уже неслись к костру наперегонки, взбрыкивая, смеясь.

—

Ну что, отец, покормишь? — подскочил к Макарычу рыжий, как подсолнух, детина.

—

Поди-ка не титешнай, С твоей рожай никакой матки не хватить, сам натрескаисси.

—

Верно, дед. Он у нас такой. Ему палец сунешь, он и напрочь норовит с башмаками заглотнуть, — хохотал начальник отряда.

А вскоре ребята ушли в тайгу. Пошел и Колька. Макарыча обидело, что никто так и не спросил парня о здоровье. Не предложил остаться. Хотя бы для вида. Ведь как-никак к Кольке же он пришел. Никто не позвал лесника с собою. Ушли одни, будто так и надо. Сам он напрашиваться не стал. Хотя горькая досада легла на душу.

Сварив обед, лесник бесцельно бродил по стоянке отряда. Привел в порядок продукты, прибрал в палатках, натаскал сушняка. Стал ждать возвращения ребят. Решил наутро уйти от них. Впервые именно тут почувствовал себя лишним. От того тоскливо стало. Не помогала трубка, вечный спутник одиночества. Время тянулось медленно, нудно, казалось, ему потерян всякий счет. Но вот из- за кустов совсем внезапно послышалось:

—

Дед, косточку! — и рыжая встрепанная макушка подалась навстречу.

—

Повар, мяса! — рявкнуло хрипло. И из-за

кустов вывернулись ребята.

Увидев их, бородатых, смеющихся, лесник повеселел, хандры как не бывало.

—

После обеда я с тобой останусь, надо кое-что

сделать, — подошел к нему Колька.

—

То слава Богу, — улыбнулся лесник.

Незаметно подошел вечер. Наступила ночь. Но ребята никак не хотели уходить от костра. Не отпускали Макарыча. Упрашивали побыть с ними, рассказать еще, как он работал проводником. Л когда лесник устал и принялся за чай, ребята сначала тихо, чтобы не тревожить ночь, вполголоса запели.

В слова Макарыч не вслушивался. Он смотрел на ребят. Вот у одного, раньше-то и не заметил, шрам на всю щеку. С чего бы? У другого половина рукава пустая. Лесник не выдержал, шепотом спросил о них у Кольки.

—

Их после ранений с фронта отправили. Понял? Родные погибли. Никого у них нет. До того геологами были. И снова в тайгу вернулись.

Смерть не страшна,

С ней не раз мы встречались в бою.

Вот и теперь надо мною она кружится…

Макарычу стало неловко от этих слов. А тот, что со шрамом, словно вспоминая что-то, глядя в огонь, продолжал:

Ты меня ждешь

И у детской кроватки не спишь,

А поэтому знаю, со мной

Ничего не случится.

—

Так у нево дите?

—

Сын где-то. Жену убили. Мальчонку ищет,

одними губами ответил Колька.

—

А што с им стряслось на хронте?

—

В голову ранило осколком.

—

Матерь Божия, заступница! Эдакай молодой.

Колька приложил палец к губам, попросил помолчать.

Макарыч смотрел на ребят. Видел их виски, тронутые сединой. Тот, что на войне потерял руку, старался незаметно спрятать полупустой рукав рубашки. О чем он думал? В воспаленных глазах застыло какое-то воспоминание. Вот он отполз от костра в темноту, и долго-долго там, неподалеку, высвечивал огонек дрожавшие губы.

«Вот ужо и вас опалила судьбина. Могильнай пепел исхолодил. За што жа так-та? Разе повинны в чем пред Господом? Почитай, не всяк мужик эдакое стерпел. Ишо и человеком остался, — думал Макарыч, глядя на парня со шрамом. — Я-то, колода гнилая, ишо серчать на их удумал, уйтить хотел. Оне жа, глядишь, не зря не схотели мине с собой брать. Штоб не видил я, как им приходитца».

Когда все разошлись по палаткам, Колька позвал Макарыча. И там, вдали от всех, поведал ему короткую историю отряда. После которой тот долго ворочался, не мог уснуть.