Макарыч

А Колька смотрел в костер. Вон головешка совсем обгорела. Раскудлатилась. Приподнялась. И стала похожа на Полинку. Вот она смотрит на парня удивленно. Подалась вперед. Но огонь не пускает. Голова Польки почернела, свалилась отмершим углем.

—

Фу ты! — стряхнул с себя неприятные

видения парень.

—

Ну, маленько оклемались? Пошли дале.

Макарыч усердно затоптал костер. Залил угли

остатками чая. Сонная тайга съедала шаги людей. Слезной росой след кропила. Распрямляла потревоженные ветки, траву.

Вместе с рассветом они пришли в зимовье. Акимыч не спал, ждал внука.

Встретились сдержанно. Дед оглядел парня слезящимися глазами. Улыбнулся. И, похлопав по руке, сказал:

—

Ишь, порода дает себя знать. Необхватный вымахал. Дюжий мужик. Весь в меня. Не забыл деда своево?

—

Помню, — отвернулся Колька.

—

И то ладно. Вот поглянуть решился. Думал, помру. Не помирается. Притащился к тебе. Не прогонишь?

—

Што глупое городишь? Живи хошь всю жисть тута. У Кольки своя путя. Ты ему не помеха, — оборвал Макарыч.

—

Не встревай, може, ево послухать желаю.

—

А мне что? Живите здесь.

—

За што осерчал? Не изведывал?

—

Учился.

—

То-то и оно, ученая голова сердца не разуме- ит. Стылая к людям. Родной крови не признает.

—

Хватит, дед! — не выдержал Колька.

Акимыч от неожиданности рот раскрыл. А слова в горле застряли. Внук выскочил из избы.

—

Чево ты Кольку ровно коня в узду берешь? Помягше с им надоть. Вырос, сам видишь. Чево на горло ногой наступаишь? В ем свой ум имеитца. Тибе ба утеху, ему жисть надобна, заладил, што комар, и нудишь, — отчитывал старика Макарыч.

—

А и верно, поесть не дал, при чужом человеке ни за што высрамил, — подала голос Марья, указав на Зойку.

—

Ты, мать, язва почишше Акимыча, ох и язык ваш бабий поганай. Подарил ба ево лошади на хвост. Што б оводов отпугивать И за што вас, прости Господи, Бог брехалкой наградил?

Марья молчала.

Он вспомнил Зойку у Кольки на руках и подморгнул девчонке: дескать, не бойся, в обиду не дам. Та повеселела.

—

Надысь с мужиками сустренулась из села. С войны их повертали в обрат. Окалеченные, аж глазам больно. У одного ноги оторвало. Он на тележке ездит. И такие страсти про войну говорит, аж волосы на дыбки вскакивают! — повернул разговор Акимыч.

—

Ноне все с ей, проклятущей, маютца. Я ужо усех ведмедей переловил на своей деляне. Мясо и шкуры хронту отдаю. Надысь лисьих да собольих шкур цельный чувал отвез в село. Сельсовету сдал.

—

Бог тебе за это воздаст, — сказал старик.

Он промолчал, что тоже отдал для фронта всю

рыбу, мясо, пушнину, которую капканами промышлял. Знал, с Макарычем ему не потягаться. Слышал от людей, что он возами прет. Вроде медаль ему за такое пришла. Скоро ее принесут Макарычу.

Медали Акимыч видел. Их показали старику те, кто с войны пришли. На медали те все село приходило смотреть. Щупать не всякому дозволяли. Акимычу даже в руки дали подержать.

Ох и блескучие они, те медали! Да тяжелые. И держал их Акимыч бережно, как дорогую икону. Разбить боялся. Потому что кровушкой они заработаны, здоровьем людским. Как святой крест, целовал их Акимыч.

—

А вечор у нас один солдат помер, каково с войны сослали. Безрукий стал.

—

От чево помер?

—

Железо внутрях застряло. Вытащить не смогли. Всем миром выхаживали, а он помер.

—

Все там будем.

—

Он молодой был. Почитай, от Кольки годов на пять постарше, — пожалел Акимыч.

—

То от планиды.

—

Дурная она. Вона мне жисть наскучила. Забрала бы мою душу. Пошто молодь изводить?

—

Хто ее ведаит? Планида — тож баба. Знать, разуму не имеить. Не приглянулся — убрала. Тибе бережеть.

—

На што?

—

Люб ты ей.

—

Мелешь пустое.

—

Эт я! Да, може, она те бабу каку завалявшую уготовала. Возьмет и подсунит. Куды денисси?

—

Святое с грешным не путай, — отмахнулся старик.

—

Бабы ноне покладистее стали. Вдовьих слез вкусили. Оне не сладки. Глядишь, пригреит какая.

—

Вдовьи слезы на горе замешаны. На што кой ишо обуза? Разе выходить болесть какую подмогу.

—

Болесть теперича у них единая.

—

Не бреши! Вона одна ко мне наведалась. Рыбы испросить да грибов детям малым. Кормилец- то сгинул. В одни руки легко ль пятерых поднять? До мужика ли бедолаге?

Старик даже сплюнул в угол.

—

Погоди! Не плюйси. На тя, как на добрай товар, скоро смотреть зачнут. Ужо на селе первым парнем исделаисси. Таку молодуху сышшишь — кровь с молоком. Верно, бороду обрежишь под козью. Патлы приберешь. Рожу кажен день зачнешь мыть. Штоб молодше глядетца.

—

Ты на себя обратись, охальник! На што мне бороду резать под козла? Аль я ужо и человеком не стал?

—

Што ты, што козел — едино твари Божьи.

—

Нет стыда в твоей утробе.

—

На што ей стыд? Утроба ни для ево.

—

Паскудник! Душа твоя горелая, — ругался Акимыч.

А Макарыч знай свое — баб ему сулит. Они не враз приметили Кольку, тихо вошедшего в избу.

Марья

На стол стала накрывать торопко. И, повернувшись к мужу, попросила:

—

Байками сыты не станете, давайте к столу.

Макарыч послушался. Перед едой не стал жену

обрывать.

—

Зоя, иди-ко ближе, — позвал Макарыч.

Ели молча, вспоминая разговор старика и Макарыча. Едва сдерживала смех девчонка. Макарыч косился на нее, грозил корявым, как обгорелый сук, пальцем. Ложку свою деревянную неспроста ей показывал.

Когда ж Акимыч вдруг икнул пронзительно, Зойка кубарем из-за стола выкатилась. Слезы от смеха на глаза накрутились. Старик оглянулся на нее.

—

Ты девка, хошь и не знамая, не обессудь.

Утроба моя иссохла, жирного не примает. Вот и противится.

Но девчонка как ни приказывала себе, сдержаться не могла.

—

Вот в селе я испозорилси. За стол люди

посадили. В них кошонок имелся. Я ем, а он, пострел, под столом бородой забавляется. Дернет и дернет ее. У меня слезы вышибло. Тут, как на грех, чих одолел. Кошонок тот враз как отскочит! С испугу в ноги к хозяйке забился и блажит. На все село. Говорят, от крику так и помер. Так ты тово, не смейся, — предупредил Акимыч.

Рассказ старика рассмешил Кольку.

—

Непоштительныи, идолы! — прикрикнул Макарыч.

—

Дед, так, значит, ты не только вылечить, а и сгубить сумеешь? — смеялся Колька.

—

По нечаянности оказия приключилась…

—

Ты б и вправду чуть бороду укоротил.

—

Не-е-е, то мужичье достоинство, внучек.

—

Какая тебе теперь разница?

—

То верно, но вид свой мужичий до гроба

сберегу. При нем к Богу явлюсь.

—

Не пустят тебя к нему.

—

За што так? — удивился Акимыч.

—

Тебе каяться не в чем.

—

Неправда твоя. За убитого. За сына

непутново, тебя неубереженного, за то, што тово очкастова хотел порешить. И нынче жалкую, што не сгубил ево. Во сколь!

—

Мало, ну за убитого я грех тебе отпускаю.

За

Потапова — ему жизнь отплатит. Я уже вырос. Не печалься. И последнее — мелочь.

—

Внучок!

Акимыч кинулся к пар

ню

. Ткнулся в плечо носом. Теплые, как летний дождь, слезы закипели по морщинистому лицу.

—

Знать, простил меня, старово?

—

Какой с тебя спрос теперь? Время прошло.

—

Рубаху-то я твою пуще глаза берегу. У

Господа прощенья вымаливал.

—

Он тут ни при чем. Макарыч уговорил.