Макарыч

Макарыч от этих слов в покат смеялся.

—

От баба, ангела на дурное сговорить!

—

Чего ж я плохого сказала? Ты и сам видишь,

не

пара она нашему.

—

Будя юлить.

Колька насупился. В себе разбирался. Что это случилось с ним? Отчего все так перегорело? Сколько ни спрашивал себя — ответа не нашел. И душе холодно, пусто. Думал, со страху так получилось. Но, вернувшись на профиль, понял, что нет, не тянет его больше к Зойке. Даже гитара ее и песни показались нудными.

«Все вы, девки, одинаковые», — подумал Колька.

О случившемся он не сказал Зойке. Стал сторониться ее. Она хоть и заметила, ни о чем не спросила.

«Гордость проявляет», — решил Колька.

Зойка обиделась на него. Ей день ото дня становилось все хуже, но крепилась, молчала. «Мог

же спросить, почему я с ним не пошла!» — злилась девчонка.

А дни шли за днями. Размолвка перерастала в неприязнь. Ребята уже не садились рядом у костра. Другие заметили перемену. Молчали.

Время шло к отъезду. Надвигалась осень. Колька соскучился по дому. Хотелось хоть на день попасть в зимовье. Увидеть Макарыча, Марью. А дни, как назло, стояли хорошие. В такие не отпустят. Да и проситься неловко. Без выходных работали. Дотемна. Но себе приказать трудно. Колька погрустнел.

Однажды ночью, когда у костра собрались, подсел к начальнику отряда. Отпроситься решил, как вдруг услышал:

—

Колюшко!

Парень вскочил. В темноту внюхиваться стал. А из тайги, напролом, через кусты шел запыхавшийся Макарыч.

—

Чево ж потерялси? Домой нос не кажишь! Вовсе блудный стал. Мать ревмя реветь. Я уж сибе проклял, што в тайгу тибе пустил. Акимыч, вон, у нас третью неделю тибе

п

оджидаить. Пошто дом позабыл, семя нехре

щ

еное?

—

Я б давно пришел. Работы много.

—

Олух, работа — она дураков любит.

Роздых

то тож нужон. Аль за коня нанялси? Токмо животина праздников не ведаить.

—

Какой тут праздник!

—

Хрица б

ью

ть наши. Во! В бега ерманец ударилси. В селе об том кажнай прослышал. Знать, войне конец близок. Може, и дале учитца пойдешь. Не все комарье тут кормить.

—

Вот это порадовал!

—

То-то, шельмец!

Макарыча и Кольку тут же обступили. Лесник, раскрасневшийся с дороги, начал рассказывать:

—

Сижу я в зимовье сычом. А тут поштарь

подваливает. С сельсовету бумажку привез. В ей благодарность мине причитаитца за мясо и пушнину. Ну и сказываит: мол, наши на хронти лупят ерманца-то. Те в бабьей одежде обряженные воюют. Юбки с платками напялили. Господи, срам какой. Мужики в юбках! Провалитца со стыда!

—

Откуда погнали-то?

—

С-под городу какова-то. Запамятовал.

—

Эх, дед!

—

Што?

—

Такое забыл…

—

Главное упомнил!

—

Обмыть, ребята, такое дело надо. И старика угостить, — заулыбался начальник отряда.

—

Ты б, мил человек, сына на пару деньков

домой пустил ба, заместо

угощению.

—

Лады, — согласился тот.

Здесь и Зойка осмелела. К Макарычу подошла. Тот в щеку девку чмокнул свойски.

—

Плохо мне, Макарыч, — не сдержалась она.

—

Застыла?

—

Наверно. Жар измучил.

—

От лихо. Ну погоди!

И шагнул он к начальнику. В сторону отозвал. Забурчал вполголоса. Тот поначалу растерялся. Потом махнул рукой:

—

Будь по-твоему, забирай обоих.

В обратный путь двинулись сразу. Втроем. Макарыч приметил неладное меж ребятами. Потому вызвал на разговор. Опасности пути сближают поневоле. Войдя в глухомань, гуськом шли. Колька девчонку за руку взял. Затылком Зойкино дыхание чувствовал. Макарыч не поворачивался. И Колька ощутил, как понемногу освоилась в его руке Зойкина ладонь. Легла удобнее. Парень сам не знал, зачем стиснул ее накрепко. Зойка не отняла руку, не одернула. У Кольки внезапно загорелись щеки.

—

Устала?

—

Нет.

Л тут бревно на пути. Не заметил, упал. Зойка с ним.

Макарыч хохотнул. Ногами кренделя выгнул. Колька, оплошав, ткнул бревно в суковатый бок. Вскочил, протянул девчонке руки. Та встала, потирая колено.

—

Больно? — нагнулся посмотреть парень.

—

Терпимо, — слабо улыбнулась Зойка и

ойкнула испуганно.

Колька подхватил ее на руки. Прижал к себе и махнул через бревно.

Не вовремя оглянулся Макарыч. Испугался, что отстанут ребята. А тут… «Эх-х-х, филии слепой, помешал», — выругал себя лесник.

Зойка смутилась:

—

Пусти.

—

Подумаешь, тебе же лучше хотел, —

отпустил ее Колька.

И снова шли молча. Но тайга ссор не любит. Вдвоем к светлячку бросились. Щека к щеке. Зойке жарко стало. А парень не встает. Глаза в глаза.

—

Ну что ты злилась?

—

Макарыч чуть не погиб. К тебе шли. Чего

не

пошла со мной?

—

Сапог не было. Видишь, — показала

девчонка свои совсем порванные.

—

Что молчала?

—

Думала, пройдет. Да хуже стало.

Кольке будто пощечину дали. Покраснел.

—

Ты, это, я… Да что там, если сможешь, не

обижайся, — попросил он неуклюже.

—

Я и не думала.

—

Значит, порядок?

—

Ага!

Никогда никого не целовал Колька. Не умел. Может, стеснялся А тут — была не была!

Зойка обвила шею руками. Прижалась.

—

Любишь?

Девчонка молчала. Где-то в отдалении нетерпеливо кашлял Макарыч.

Колька схватил Зойку на руки, вприпрыжку догнал лесника. Опустил девчонку.

—

Ушибла колено вот, — сказал Макарычу.

Тот понятливо хмыкнул.

—

Я тож по молодости коленки сшибал. Ноне, как на собаке, зажили. Зою от такова оберегай. Негоже ей. Свои — не жалей.

—

На бревно наткнулись, — оправдывался Колька.

—

Разе там место? Ее ить на руки брать

надобно. А ты — на бревно, — стыдил Макарыч и добавил: — У мине училси б. Ухажер с тибе, как с ведмедя певчий. Тут сторожко надоть.

А через некоторое время сказал, обернувшись:

—

Костерок ба!

Макарыч снял с пояса неразлучный котелок. Его своим дружком называл. Закопченный, в рубцах и вмятинах котелок был очень похож на хозяина. Крутнувшись на месте, Макарыч пошел воды зачерпнуть. Ребята треногу смастерили. Костер вскоре вспыхнул, затараторил по березовой коре, стланику. Осветил хмурую тайгу, взбудораженные лица ребят. Тяжело топая, возвратился Макарыч.

Древний, мудрый огонь! В ночи он спаситель. С ним ни холод, ни зверь не страшен. И длинные тени деревьев не прятали во тьме лесных духов. Бородатые пихты и те над костром лапы грели. Зазолотились в его свете. На радостях смолистую, терпкую слезу пустили. Жарко горел костер. Медленно взмывал в темноту пар от закипающей воды в котелке.

Макарыча разморило. В сон потянуло. Размечталась о чем-то Зойка. Задумался, глядя на костер, Николай. Он и не заметил, как, подкравшись к рюкзаку, ворует из него сахар бурундук. Хитровато оглядывается. За щеки сладость

прячет.

Боится дышать. Торопится. Да жадность подвела. Носом в сахар влез. Чихнул. Макарыч проснулся. Заметил воришку:

—

Цыть, шельма, харчись по-совести! Брюхо набил, так и за пазуху норовишь?

Бурундук с испугу сел на зад. Передними лапами замахал, словно оправдывался.

—

Каналья, ишо отбрехиваитца. Я те, — лесник кинул в зверька шишкой и тот, задрав хвост, юркнул в ночь: — Непутяга трусливай! А хвост сучком держит, гордыню кажить, — хохотал Макарыч.

А Зое виделись горы Кавказа. Другой костер, совсем небольшой. Около него старый отец. Тот, который любил ее по-своему. Строго. Совсем редко называл девчонку серной, вместе с зурной пел гортанные песни предков. Зойке вспомнилось, как отец учил ездить на коне верхом. Держаться в седле. Где он, что с ним теперь? Какие песни поет горам? Худые плечи девчонки дрогнули… Сорвались с ресниц слезы.