Макарыч

—

Отец, пошли в избу! Застудишься, —

позвала

Марья.

Макарыч как от сна пробудился. Мотнул головой. Протер набрякшие глаза, кособоко в дверь толкнулся. Та всплакнула под напором плеча, растопырилась.

—

Ох и погода ныне! Знай, нутро очишаить. И чево ты за мине спужалась? Не баба я, не застыну,

— шутя бурчал лесник на жену.

Внезапная дождливая непогодь тайгу одолела. Что баба болезная. Лужи напустила. Скакала в них голопято. Дитеночьи пузыри пускала. Тешилась.

В один из таких дней Колька пришел. Скинул у порога тяжелый рюкзак. Отер взмыленный лоб. Ноги от взмокших сапог освободил. И, подойдя к Макарычу, по-сыновьи обнял.

—

Наскучалси? — размякнул тот.

—

Было.

—

Зойка иде?

—

Там.

—

Што не пришла? Не схотела аль обиделась?

—

Почем знаю.

—

Ишь ты!

—

Привет передала.

—

Што мине с ево? Как здорова она?

—

Хорошо.

Колька не знал, что у Зойки давно сапоги износились. Промокшие ноги температуру дали. Ей снова стало плохо.

—

Схожу я к ей.

—

Не надо.

—

Схожу, наведаю, — насупился Макарыч.

—

Поленилась она.

—

Ты и уверовал? Не-е-ет, ета девка не с

таковских. Лень в ей с пеленок моль сгрызла. Чую, неладное стряслось.

—

Брось, отец. Не лежит у нее душа к нашему дому. Зачем и набиваться? Колюшка вон какой! Любая девка его будет. Не таковскую сыщет. Своих кровей. А то, прости Господи, ни роду, ни породы, а цену себе царскую гнет. Сама же, что на кост

ре

копченая. Не надо нам такую.

—

Черный бабы — услада мужику. Што ты в

нашем деле смыслишь? — оборвал лесник жену. И, обратившись к Кольке, ногой топнул: — Усватаю! Штоб мине хвост на лбе вырос, ежели твоей не станить. Не таких сблазнял, — похвалился Макарыч неосторожно.

—

От, отец, срамное городишь. Устыдись.

—

Кады в гроб ляжу, — отмахнулся лесник.

—

Да ладно. Что о ней говорить! — перебил Колька.

—

А ништо. Нынче отдохни, взавтре пойдем.

Лесник чуть свет встал. Гостинцев для Зойки в

рюкзак напихал. Все приготовил в дорогу. Только тогда Кольку взбудил. Марья спала, когда они уходили.

—

Хмуритца небушко. Ишь, тайга зяблая.

Слякоть зачнетца. Туман невпрогляд. Плохо. Ягода кислая уродитца. Дерев много сгинит. А вот гри

б

ов полно народитца.

—

Сами ждем, когда развиднеет. Работать

мочи нет

. Одежда глиной к спинам льнет. Едва сменишь — снова вымок.

—

Год рыбный будит. Вода теплая. Не гляди,

чт

о речки взбукли. Охолонут ко времени. Усмиритца.

—

У нас опять лодку унесло, — пожаловался парень.

—

Што в ей было?

—

Спецовка, сапоги, куртки, брюки.

—

Как жа ноне без их? Голышом-то

несподручно в тайге. Комарье живьем сожреть.

—

Просить надо в конторе.

—

Дадуть?

—

Может, и дадут. Но когда? Теперь за это строго спросят. Время военное.

—

Да, — задумался лесник.

Они одолевали последний распадок, который кто-то из шутников назвал Мачехой. Темный, что нутро дьявола, он отнял жизни у многих людей. Сыростью борец-траву ядовитую откормил. Синие цветы его в сумраке не различить. Заснешь под ними сном тяжелым — пробуждения не жди. Всю душу отравит. В болотине Мачехи змеи-медянки муравьями кишат. Говорили люди, будто сюда все нечистые силы на советы свои собираются. Боялись этого распадка. Малых детей им стращали. В пургу здесь не останавливались. Знали — погибель настигнет. Заживо заметет. Заморозит. Много крови Мачеха выпила. Скелеты человечьи тут не вновь. И хотя в последнее время стала сдавать Мачеха, но нет-нет да и проявит норов. На уступе землю из-под ног вырвет, внизу под сорвавшегося обломанную пихту подставит. И, за- слыша стон, разносит его окрест: «Слушайте, это Мачеха!» Снова крови испила. И хохотала над умирающим кровавыми мордами елей, оскалясь черными буреломами. Смех ее в трясине булькал. И не давала душе отходящего воздушку чистого, неба ясного. В глаза его могилой глядела и холодом. Недаром перед тем, как войти в ущелье, люди молитвы читали, просили Бога спасти и сохранить…

Макарыч тоже так делал завсегда. И Мачеху не любил. Часто на ее голову антонов огонь просил. Спалить обещался. За то ущелье отплатить ему вздумало. Решило показать леснику свой характер.

И едва Макарыч на тропку осклизлую ступил, всего несколько шагов сделал, как в глазах потемнело. Вниз полетел гнилушкой. А на него глина поползла. С камнями. Не встать Макарычу. Вон какие глыбы земли сыпались. Крикнуть не успел.

«А-х-х ты, стерво! Оползень напустила! Мать твоя — сука бешеная!» — молча ругался Макарыч.

И Кольку вспомнил. Тот впереди шел. Хотел встать. Не тут-то было. Глина сплошной стеной задавила. Дыхание занялось. «Конец», — мелькнуло в голове. Ноги, руки обмякли…

— Отец! — услышал, как во сне, Колькин голос. Ответить не смог. Да, может, и голоса не было. Одни привиденья. Может, перед смертушкой и выкинула судьбина фортель. Из ничего Колькин голос выродила. Ох, как брюху тяжко! Обручи, что ль. на нем напялены? И не пошевельнуться. У-у-у-у! — отвалился пласт. И сразу наступила ночь.

Колька весь взмок. Под оползнем легко ли найти Макарыча? Руки в кровь изодрал. Лишь потом палку выломил. С ней сподручней искать. Когда вытащил лесника, жутко сделалось. Лицо синее, как у задушенного. Рот перекошен в страшной усмешке.

Колька тормошил его, отхаживал, уже теряя веру в успех. Выбившись из сил, перекуривал, а потом снова вскакивал. Лесник очнулся внезапно. Скривился от боли. Ругнулся солоно. Парень дал ему закурить.

—

Пошли домой, — предложил парень.

Ему не хотелось видеть Зойку. Что-то сгорело внутри. Охладел к ней. Ведь вот чуть Макарыча не потерял из-за нее.

—

Пожди, очухаюсь, — ответил лесник и попытался сесть. Колька помог. — Нынче, коль воротимси, второе мое рожденье справим. Кабы не ты — все, — горько усмехнулся лесник: — Ты, сынок, Марье не сказывай. Баба она пужливая. Опосля на обход не пустить. Слезами изойдет. Ее пожалей. Мы, таво, молчаком обмоим ето дело.

В зимовье они пришли под утро. Марья не спала. Что-то, предчувствуя, тревожилась. Увидев мужа, поняла — не зря сердце ныло. Как тот ни увиливал, пришлось сознаться.

—

Просила вас. Нет, пошли. Что с ней случится? Поди, забыла, как звать нас. Нешто Коленька на первой встречной жениться должен? Успеет еще хомут на шею натянуть.

—

Она тут не виноватая, — слабо возразил

Макарыч.

—

Сама судьба тебе к ей ходить не велела.

—

Мы не той дорогой пошли. Хотели скорее,

вступился Колька.

—

Помереть спешили, — оборвала Марья.

К вечеру Макарыч совсем ожил. Хватил спирту, по избе петухом заходил. Даже на Марью ногой топнул, когда та в постель его уложить хотела. С Колькой полез бороться. Вроде и впрямь заново родился.

—

Опосля доброй чарки ишо с полсотню годов жить можно. Бываит жа и на старуху проруха. Рано мине, знать, саван шить, — смеялся лесник.

—

Уймись, черт старой, — усмиряла его жена.

—

Хто старой, ах квашня перегорклая, наседка шшипаная, телега скрипучая, штоб те язык в брюхо сбег! Чево ты мине поганишь? Какой я старой? — коршуном налетел лесник. Задиристо выставил вперед мослатую, как у старого коня, ногу.

—

А чевой-то ты от девки отступилси?

—

Ну ее.

Марья к Кольке подскочила. Заплакала на радости.

—

Светлая головушка твоя. Ладно удумал. Не то б увезла тебя она на свой Кавказ. Так ба и не свиделись. Да и срамно с ей в церкву под венец идить. Она ж что картоха горелая. Разе то баба, что в карман посадить можно. Ни себя, ни мужика обиходеть не сумеет.