Макарыч

Акимыч своим ушам не поверил.

—

Я-то обратное думал. Знать, и с поганым языком святая душа уживается.

—

Но жить тут останусь, — сказал Колька.

—

Бог тебе судья. Не в том соль. Прощенье от тебя пред гробом получил. Нынче и помирать легко станет. Спокойно в могилу сойду.

—

Куды, старой пень, торописси? В могили-то черви поспеють сгрызть плоть. Ты ишо оглядись. Погоди сдыхать-то. Война покончитца, взамуж отдадим, — хохотал Макарыч.

—

Иконы пред лицом повесил и срамное несешь.

Коль женитца не хошь, силком оженим. Миром.

—

Тьфу!

—

Живые о тепле помышляють, а ты о

могиле!

Заладил одно и то ж.

Через пару дней, когда Николай и Зойка собрались в тайгу, Акимыч подошел к внуку, благословил. И, вздохнув, пошел в свое зимовье.

Макарыч решил немного проводить ребят. Взял у Зойки нагруженный Марьей рюкзак, велел налегке шагать. Пропустив Зойку вперед, пошел рядом с Колькой.

—

С Акимычем ты верно. Случитца время — погостишь у ево. Порадуишь старова. Он ить и впрямь на ладан дышит. Вон, бородища зеленая, што мох.

—

От старости.

—

Потому у тибе прощенья испрашивал. Земелька ево тянит.

—

Я его молодым и не помню.

—

Нужда согнула ране времени.

—

Ты ее не меньше хлебнул.

—

Всякому свое. Ево доли лютому ворогу не пожелаишь.

Они долго молчали. Сопя, подминали буйную таежную поросль.

—

Ну об ем будя! Назад ништо не возвернешь. Ты вот, може, выкроишь несколько деньков перед наукой? Штоб дома побыть. Чай, без передыху маисси.

—

Попытаюсь.

—

Давай передохнем, да я в обрат.

—

Зоя, — позвал парень девчонку.

Сели на корягу. Курили не спеша.

—

Вы там дружней. Гордыня в тайге помеха. Уступайте друг другу, ежели што. Коль об чем порешите, мине проскажите. Оно завсегда эдак у люду велось.

Лица ребят покраснели. Будто уличил их Макарыч в чем-то нехорошем. Зойка даже отвернулась.

—

Чево морду воротишь? Не чужой я Кольке. Ежели што с дитенком приспичит, сюды давай. Вам-то науку надобно долбить. Те, бабе, она вобче ни к чему. А Кольке надо. Без грамоты ноне худо. Так ты не путай ему карты, нехай доучитца, — просил Зойку лесник.

В зимовье без ребят снова стало холодно. И хотя лесник знал, что Колька скоро вернется, чтоб успеть к занятиям, предстоящая разлука пугала.

А тут опять спина заныла, угомону на нее нет. Баня и та не помогала.

—

Злодейка, штоб тя порвало!

Лесник ночами, не выдерживая, вставал и ходил по избе. Тер спину кулаками. А как-то пошел дров наколоть. Нагнулся к полену — разогнуться не смог. Будто кто раскаленную спицу поперек спины загнал. Боль до пяток прошила. Кликнуть Марью и то нет сил.

—

Господи, за што? — спрашивал лесник загоревшимися губами. Ноги подкашивались. Дрожали. На крыльцо кое-как взобрался.

С неделю не вставал. Марья около мужа вьюном ходила.

—

Хочь ба Колька верталси, — как-то сказал он.

—

Ужо скоро должен притти, — успокаивала Марья.

—

Непутное дело ен выбрал. Все бродяжить.

—

Ништо, остепенится. Молодые все так.

—

Будто дома нет.

—

Насидится еще.

—

Хочь внуков поглянуть ба! Так вот и здохну, не повидав.

—

Брось, отец, на себя наговаривать. Ты крепкий. Авось полезет. С внучатками побудешь. Вот лихоманка отпустит и свет другим покажется.

—

Да я ить уже не младой. Летов нимало.

—

А и не много-то для мужика.

—

Не два века отпущено, хочь ба с Акимычево прожить.

—

Не зарься на его леты. Худые они, безрадостные. Так и дня б не жить.

Макарыч уставился в прокуренный пожелтевший потолок. Представил себя на месте Акимыча п заругался с досады молча: «Эк расквасился! Впрямь, што баба. В тайгу надо. На волю. В ей и худой зверь сибе выходить. Лежачее дерево всяка гниль грызеть». И решил завтра же сходить в сальнее урочище.

Марья, узнав о том, курицей всполошилась. Не пускала. Уговаривала. Да Макарычева настырства обухом не перешибешь. Ушел-таки поперек жениного счастья. Схватил поясницу в кулак и айда в глухомань темную.

Лесник шел здесь, как в своем зимовье. Отмечал каждую перемену. Сел отдохнуть в своем излюбленном месте, где березы хоровод водили.

Н

ынче-то деревья раскудрявились. Ишь листьев сколь! Дождя много было. Эту поляну лесник любил по-особому, нежно. Даже Кольке о ней сказывал. Эти березы, как недолюбленные девчонки, напоминали ему детство, деревню, где родился. С ними он грустил и радовался, их звал своей Рассеей. Березы… Говорят, в них печаль бабья заложена по утраченному девичеству. В них, слабых, жизнь загубить — дело немудрящее. Потому стволы своих подружек каждую зиму в тряпье укутывал. От зайцев берег. Макарыч видел, как надвигающаяся осень дала подпалину на висках берез. Под железный гребень ветрами расчесывала, не жалеючи.

— Эх, милашки вы мои разлюбезный, — вздохнул лесник, глядя на деревья. И, топнув простуженно, голову опустил.

Н

а нее лист березовый упал. Весь желтый.

«Ишь ты, седина к седине льнет, — подумал Макарыч.

Березовая тихая печаль передалась и ему. Длинные кудри деревьев гладили и тормошили голову лесника: то ли успокаивали, то ли тревогу сеяли.

Скоро осень. Еще раз замрет жизнь. К кому-то она по весне вернется, а к кому-то нет. Поди угадай. Вон уже и прелью от земли тянет.

И припомнилось Макарычу, как хоронили в селе старика. По годам преклонным своей смертью помер. Отошел чинно. В гроб дубовый его положили, чтоб с почестями. Старуха нахохлившейся вороной на кладбище шла. Когда могилу закапывать стали, про крест вспомнили. Тут же за кладбищем березу срубили. В изголовье белый крест стал. Много лет прошло с того дня. А крест взял, да и пустил корень. В большую березу изрос. Видно, шибко дереву помирать не хотелось.

Макарыч нехотя встал.

—

Ну, девоньки, пойду я. Да сохрани вас Бог

от

лютости! Скоро опять наведаюсь, — пообещал лесник и скрылся за пихтами.

К вечеру костер развел большой. Сушняк жег. Чтоб молоди не мешал расти. Достал картошку. В золу закопал. Закоптелого дружка к огню примостил: чаем побаловаться. К костру любопытные птахи собрались. Стрекотали на все голоса. Ну чисто базар! Одна, видать, самая скандальная, громче всех кричала. Да так скрипуче, будто самогонки напилась.

—

Ах, лахудра! Тварь патлатая! Ты каво ж ето дражнить взялась? Я те перья-то пошшиплю, коль словисси. Я эдак срамно кричать и с похмелья не посмел ба, — смеялся лесник.

Он решил не возвращаться сегодня в избу, заночевать в тайге. Начал шалаш мастерить. Сушняка впрок на всю ночь натаскал, чтоб в потемках не шарить по кустам.

—

Не то на Марьиной перине зачахну. Бока-то вконец изнежились. Гладкии, што у борова.

JIoc

нятца, — ругал себя Макарыч.

Темноголовый, как маленький стог, шалаш получился удобным. Только хотел за котелок взяться, заслышал писк. Огляделся вокруг. Нет никого. А писк не стихал. Кто-то жалобно, совсем как ди

т

е, плакался. Макарыч осмотрелся попристальней, вслушался. Пошел на звук. И оказался перед разрытой заячьей норой. На остывающей подстилке лежал зайчонок. Увидев человека, закричал, сбежать попытался. Но тут же осел. Задергал

лапой. Заорал сильнее. На лесника уставился. Макарыч хотел его поднять. Но тут же отдернул руку и затряс ею, матерясь. Из прокушенного пальца текла кровь. Зайчонок пополз от расправы.

—

Куды, остолоп? Штоб те глаза повылезли. Башка соломенная. По счастью лиса тя не слопала, как родителев. Такова и ворон поганай склюеть.

Лесник принес зайчонка в шалаш.