Изгои

Его высмеивали на каждом шагу. Митька стал игрушкой в большом холодном бараке, где хмурые озлобленные зэки отрывались на том, кто хоть в чем-то провинился.

Баланда… Именно здесь дали ему презрительную кличку за то, что Митька был таким же вонючим и гнусным как то жидкое месиво, каким кормили в зоне мужиков.

Его презирали, и он ненавидел всех. Митька завидовал каждому жгуче: к ним приезжали на свиданья, к нему никогда; их ждали и любили хотя бы в письмах; им присылали фотографии, у него не было ни одной. Все скучали по своим семьям, детям, а Митька злился.

«Сонька! Почему не пишешь про себя? Иль скурвилась уже? Так знай, живой я! И срок уже за половину перевалил. Не приведись, схлестнешься с кем-нибудь, голову мигом оторву падлюке! Чего ты мне про Таньку отписываешь? Ну, растет сыкуха, куда ей деваться? А за себя зачем не сообщаешь? Иль кроме коровы, свиней и кур, никого больше нет в сердце твоем? Я ж всю насквозь тебя помню! И так порой в душе ломит, когда вижу во сне наше с тобой начало. Но ты не печалься. Вот ворочусь, враз сына заделаю! Чтоб весь в меня красавец родился! Смотри, храни имя наше! Не измарай семью! Я бедовый! Измены век не прощу!» — писал жене.

А в ответ читал: «А у нас в доме прибыль: корова

отелилась, телочку принесла. Все хорошо в доме. И у

«Вот чертова баба!» — чуть не взвыл от письма Митька и порвал его в клочья.

В следующем не решился сказать, что мужики ока- лечили. Написал, будто деревом придавило, и теперь у него болят руки, ноги и все тело.

Но в ответ ни слова сочувствия, жалости и сострадания, лишь горькое написала: «Видать, теперь ты вовсе никудышним стал. Оно и до того работать не любил. Нынче и вовсе ждать помощи нечего. Видно, то слепое дерево совсем окалечило тебя, что даже про

кровинку свою не спросил. Запамятовал про отцовство свое. А ведь нам обидно…».

Митька чуть не плакал. Ну почему его никто вокруг не понимает?

Ведь вот три дня назад заставили его дневалить в бараке. Он так старался: полы подмел, парашу вынес, барак проветрил, — а бригадир, вернувшись с работы, сгреб в охапку, в злую горсть.

Кто тепло выпустил? Почему такой колотун? Где вода? Почему нет кипятка? Кто за тебя стол помоет?

И дождавшись, когда наполнится параша, сунул Митьку с головой. До утра не велел вылезать. Тот едва выбрался — к операм шмыгнул в приоткрытую дверь. Все, что знал, наизнанку вывернул. А вечером половину зэков барака загнали в шизо за карты, за чифир, за водку, за деньги. Митька испугался ночевать на своей шконке, и его перевели в другой барак.

Там его никто не знал. И работал он уже не на лесоповале, а на пилораме в зоне. К концу первого дня один из мужиков, словно нечаянно, так двинул бревном, что Митьке дышать нечем стало. Упал, а мужик хохочет:

Откинулся, «сука»! Туда ему дорога!

Продохнув, Баланда встал и чуть не затолкал того мужика под распил. Но его выдернули вовремя. А вот Митьку измолотили знатно. Сколько реек, досок, бруса поломали на нем зэки, счету не было.

Опера перевели его в другой барак. И там всего три дня прожил. На четвертый выбили кулаком так, что чуть не до ворот зоны летел и кувыркался. Тут уж не бригадир, бывший фронтовик поддел. А все из-за пустяка. Опять не сдержал Баланда свой язык. И когда бывший танкист стал рассказывать, как в войну форсировали Днепр, Митька встрял некстати:

Дурак ты, дядя! Не тех защищал, не в тех стрелял. Вот если б ты вместо немца нашего председателя колхоза изничтожил, я тебе сам лично бутылку самогонки поставил бы! Весь увешается побрякушками как елка игрушками и ходит, перья распустив. Ощипать его некому! Настоящие герои погибли.

А

Он и не предполагал, что в этом бараке лишь он единственный, попавший сюда случайно, не был участником войны.

Ну и гад же ты, Баланда! Даже с этими не слышался! Куда теперь тебя денем, ума не приложу! — сокрушался начальник оперчасти.

Да! Гнусный тип! — поддержали его остальные.

Кого вы защищаете? Хлебореза! Жулика! Он пайки из столовой тыздит и за пазухой приносит. Своих харчит. Вот его и держат. Зато такие как я не доедают. Нашли героя! — выпалил Митька.

Слушай, а если ты один останешься, на кого стучать будешь? На себя? — не выдержал оперативник и добавил: — Счастье наше в том, что сидеть тебе осталось три месяца…

Эти последние недели Митька жил и работал в кочегарке. Здесь он получил документы и одежду, тут переоделся и, не читая последнее письмо, полученное из дома, сунул его в карман, бросился к машине, увозившей зэков на волю.

Вместе с Баландой вышел на свободу фронтовик, недавно выкинувший Митьку из барака.

Ну, вот и остались мы с глазу на глаз. Нет над нами начальника, оперов. Некому нас высветить! Скучно, Мить? Ох, и пропадлина ты! Редкая сволочь! Негодяй! И зачем такие рождаются? Будто всем на смех и назло! Из таких в войну предатели и полицаи получались, мародеры. Жаль, что чье-то семя уцелело! Ведь вот из-за такого гада и я в зоне оказался! Мы со своими ребятами в сквере должны были встретиться, отметить нашу Победу. Глядь, а навстречу, ни дать, ни взять, эсэсовец идет. Мы онемели! Откуда взялся? А он, падла, поднял руку и крикнул «Хайль!». Я к нему! Как врезал! Он через задницу перевернулся и на нас матом по-русски. А к нему уже четверо таких же! У них, сосунков, своя партия, где Гитлера чтут! У меня перед глазами потемнело. Сталинград вспомнил. Своих! Кто никогда не придет в сквер на нашу встречу. Все вспомнил… И дали мы им тогда за все! За свою и погибших боль. За предательство живых и мертвых! Нас не сумели растащить прохожие. Мы не в состоянии были объяснить. Вызвали милицию. Мы и ей заодно. Не увидели, не врубились. Конечно, перегнули с милицией. За то и получили. И за тех. Трое инвалидами остались. Жаль, что все же выжили, но если встречу хоть одного…

Снова в зону вернешься! Но уже без обратного адреса! — напомнил Митька, осклабившись.

Ничего! Подрастут и наши внуки! Врубят вам! Как мы! За все и всех!

А захотят они слушать зэка? — не унимался Баланда.

Его выкинули из машины на полпути до станции. Семнадцать верст он добирался пешком до железной дороги. Двое суток ехал в поезде, а когда вышел на знакомой станции, впервые почувствовал, как устал, как мало сил осталось для радости.

Он шел, не торопясь, проселочной нехитрою дорогой. Она петляла мимо садов и полей, через ручей и речку, мимо домов, спрятавшихся в сиреневых кустах.

Как горласто кричали во дворах петухи, словно здоровались по-мужичьи с заблудившимся в судьбе человеком.

Дома стояли такие похожие, что узнать среди них свой, было мудрено.

«Вот этот!» — сворачивает к ограде. Но нет, его двор был много меньше.

«Значит, тот!» — спешит к калитке и снова отступает. У него во дворе не было таких раскидистых яблонь

«Ну, конечно, вот он!» — бросился к дому со знакомым крыльцом, тихо открыл калитку.

На звук шагов из коридора выскочила девчушка рыжая, конопатая, щербатая, так похожая на подсолнух. Увидела Митьку, нахмурилась и спросила:

Ты, дядька, куда прешься? Иль не видишь, крыльцо помыто! Разуйся! Иль я бабушку позову! Скажи, чего тебе надо?

Ты — Танюха?

Татьяна Дмитриевна! — поправила строго.

Я твой папка! Вернулся я! Слышь, дура? Иль не признала? — расставил руки, чтоб обнять дочь.