Изгои

Киллер треклятый! Кобель гнилозубый! Мандавошка! За что Ольгу угробил, свиное рыло? — изодрала лицо в кровь и изо всех сил душила пацана. Тот задыхался не на шутку.

Гля, какая борзая сикуха! Сама с хрен ростом, а махается, стерва, как бомжиха! — обронил кто-то мимоходом.

Давай, дави его! Небось, изменил красавчик! — смеялись люди.

Она помирает, и ты сдохни! — навалилась всем весом. У Кольки начало синеть лицо.

Братва! Эта гнида всерьез мужика мокрит! — не выдержал мужик в «варенке» и оторвал Катьку от Чирия. Тот не сразу пришел в себя. Долго сидел на ступеньках, широко, по-рыбьи разинув рот, тряс головой, смотрел вокруг мутными красными глазами. Увидел, что люди все еще удерживают рвущуюся к нему Катьку, и хотел было уйти, чтоб не связываться, не позоритьсяиз-за нее перед хохочущей толпой.

Да отпустите ее! Пусть врежет по самые! Хоть душу отведет. Гля, как трусится! Она ему не то яйцы, голову откусит! Ну и бедовая, зараза!

Видать, нашкодил, коль так озлил! Заслужил каленые! Молодец девка! Так их, гадов, надо! Оскопить на ходу! Чтоб неповадно было!

Катьке хотелось втоптать Чирия живьем в землю за все разом. Ей и теперь было страшно за Ольгу. Девчонка, увидев, что Чирий собрался уйти, вырвалась из цепких рук, нагнала пацана и сказала хрипло:

Я тебя из-под земли выковырну, если Ольга помрет! Допер, козел! Ты виноват!

Что с ней? — дошло до Кольки.

В неотложке помирает. Кровяной залилась из- за тебя! Аборт сделала. Колес надралась. Всю ночь у меня лежала. «Скорая» под утро забрала. Тебе прийти велели нынче.

А почему мне?

У ней другой родни нет! Вот и возникай, кобель облезлый! За свои яйцы ответишь хоть раз!

Дура ты! Я при чем! С Олькой уже полгода ничего не имел! Кто засадил, тот пусть и отвечает. Сечешь? А ты свою транду стереги, не болей за чужую. Не то сама загремишь в ковырялки, — ухмыльнулся, оглядев Катьку.

Сволочь ты, Чирий! Хорек! Сам подставлял Ольгу за деньги всяким. Теперь треплешься, что не виноват? А кто «бабки» прожрал?

Заткни хлябало! Не то я его закрою, — пригрозил пацан. И, сбавив тон, продолжил: — Все жили, как могли. И я не сидел без дела. И мой навар хавали. Я не считал, кто сколько принес. На всех поровну шло. Другие метелки тоже трахаются, но ни одна не подцепила. Только с этой — вечный прокол! Ладно, навещу ее вечером, — пообещал хмуро и спросил: — Она просила что- нибудь сказать мне?

Ольга жалела тебя. И всех вас, меня тоже. Все рассказала. Говорила, что с последней звездой помрет, а потом жить захотела. Но крови много ушло. Надо узнать, жива ли она?

Чирий огляделся, приметил телефонную будку. Катька отдала ему бумажку, написанную врачом, указала номер телефона. Следом за Колькой подошла к будке. Чирий набрал номер, Катька ждала.

Это «скорая»? Вы утром забрали из дома девушку с криминальным…

Фамилию, имя, адрес назовите! — послышалось в ответ. Колька назвал.

Приезжайте за нею!

С нею все в порядке?

Лучше некуда! Сразу в морг отвезли! Скончалась по пути? Вы — муж ее?

Нет!

Тогда чего звоните? Пусть родные забирают ее из морга и хоронят.

У нее нет родных! Никого.

Но от кого-то сделала аборт!

Я его не знаю.

Вы можете ее похоронить?

Сумеем, — ответил Колька, смахнув слезу со щеки. Он отворачивался, но Катька заметила. Поняла, что жила Ольга в душе Чирия первой любовью, самой лучшей, самой красивой, королевой сердца… Вот только уж очень поспешила уйти. Даже проститься не успела ни с кем. А и нужно ли это было…

Плачет Катька навзрыд. Ей хочется покусать, исцарапать всех подряд. Как жаль Ольгу, улетевшую за своею звездой. Зачем только кончилась эта ночь? Уж лучше б она продолжалась, и тогда жила бы Ольга на земле…

Горстка ребятишек идет по дорожке кладбища Тащат гроб к могиле.

Сюда! — сворачивает Чирий, торопя свою кодлу.

Кладбищенский сторож любопытно наблюдает за необычными похоронами. «Ни одного взрослого человека. Дети хоронят… Кого-то из своих… Не с добра такое. Разве правильно, что, не став взрослыми, умирают», — качает дед седою головой и, подойдя поближе, видит, как прощаются с покойной.

Прости, Оля. Я любил тебя. И всегда буду помнить свою королеву, — закашлялся Колька.

Красивая метелка была. Зачем поторопилась уйти от нас? — согнул голову Червонец.

Беззвучно плакали девчонки. Пока мальчишки опускали гроб, закапывали его, никто больше не обронил ни слова. Мертвые цветы легли на могилу ярким букетом.

Вот и все. По глотку из бутылки сделал каждый по кругу. Одна буханка хлеба на всех. Пора уходить. Все кончено, но не спешат покидать погост, не торопятся. Значит, осталось тепло к покойной в сердце каждого… Вот и держится память. Не верится, что не прозвенит ее смех у плеча, не пройдет рядом по городу, как бывало, гордой королевой.

Молчат пацаны. Лица бледные, губы синие. Как похожи они сейчас друг на друга и… на Ольгу…

Кто же следующий останется здесь?

Глава 3. Взросление

Катька сидит рядом с Зинкой в палате и насильно запихивает в рот ей манную кашу:

За Голдберга! Жри, говорю!

Теперь за Димку! Давай глотай!

За Женьку! Живо! Не дергайся!

Теперь за меня! Я что, хуже всех?

Не могу больше! — отталкивает Зинка ложку, но Катька неумолима: — Хавай! Это халява! Жри, пока пузо не треснет!

Всего две тарелки! Слабачка, одолеть не можешь! Я б не меньше кастрюли сожрала б. Да не дадут. Так хоть ты за всех нас лопай. Когда пузо полное, болезни из человека выходят. Их жратва выдавливает. Поняла? — запихивает ложку каши в рот заслушавшейся Зинке.

Я тебе яблоков принесла, конфет и апельсинов. Хавай все, чтоб ничего не осталось. Завтра опять приду. Если не сожрешь, измолочу. Ты здесь лечишься. Валяться дарма не дам. Дома делов полно. Мне одной не справиться. Да и Голдберг твой психоватый стал. Вчера всю колбасу со стола стащил и сожрал. Я пообещала, что в другой раз самого на колбасу пущу. Он нас плохо слушается, скучает по тебе, а в палату его не пускают. Говорят, халатов таких нет, и тапок по его размеру не подобрать. Он через окно хотел, но сторожиха притормозила! За самые яйцы поймала. Ох и орал он, на весь свет. Никого не боялся, а как эту бабу видит, хвост поджимает, загораживает яйцы и с воем убегает. От страха, что в этот раз она ему все на свете живьем вырвет.

Катька хотела рассмешить, а Зинка заплакала. Жаль ей стало Голдберга.

Так домой хочу. Надоело лежать. Вставать не разрешают, будто рассыплюсь. А знаешь, как меня здесь отмывали? Почти что скребками. И мыла с ведро извели. Говорили, будто я грязней своего барбоса. И все хотели постричь наголо. Одежду в кипятилке шпарили. Вошей травили. Трепались, мол, их больше, чем волосьев. Теперь вовсе скучно стало. Голова не чешется, жопа не зудит. Снегуркой сделали. Лежи и про болячки думай как старухи. Не-ет, не выдержу долго, смоюсь. Да еще книжки читают, тошные до чертиков. Уколами всю истыкали. Скоро таблетками срать начну, — жаловалась Зинка.

Катька кое-как уговорила девчонку полежать, пока спадет температура. Зинка еле дотерпела. И в тот же день сбежала домой. С неделю Катька не выпускала ее на улицу, а как только вышла, вскоре привела Шурку.

Полуторагодовалая либо двухлетняя девчонка спала вместе с Зинкой в одной постели. Она не капризничала, ничего не просила и не требовала. Люболытно глазела на всех, запоминая, привыкая к каждому, усваивая новое.

Катька не обращала внимания на девчонку. Не удивилась, когда та заговорила. Знала, Зинка не обидит. Той и впрямь нравилось, что малышка зовет мамой и бегает за нею хвостом повсюду.

Но… у бомжей нет детства, и Зинка решила приучить Шурку к делу, чтоб та зарабатывала свой кусок. Знала, иначе будут неприятности. Катька не потерпит в дармоедах никого, и повела с собой Шурку к магазину, села побираться на углу. Девчонка примостилась рядом.