Заказанная расправа

— За свое наказан!

— Ты что ж? Хочешь сказать, что и мне надо пройти через Колыму?

— Тебе не выдержать. Да и зачем крайности? Можно и в своей деревне жить хуже, чем на Колыме, что вы пытались мне устроить, но не удалось. Я уже прошел свою трассу. Она позади. Не приведись кому из вас попасть туда — сковырнетесь мигом. Чижики желторотые. Говори, что хочешь? Сено, дрова подвезти? Ладно! Поможем! Сделаем! Только не смотри на меня так, словно влюбилась! Все равно не поверю!

Лилька покраснела до корней волос. Она не знала, что ответить, и спросила тихо:

— А почему не поверишь?

— На Севере мало цветов. Там вечная мерзлота. Не растут цветы на холоде. На Севере не говорят о любви. Ее доказывают жизнью, долгими годами.

— И все равно не верят?

— Если растает лед и на сугробах зацветут цветы, может, тогда.

— Никитка! Ты слепой дурак! — услышал вслед…

— Дураком станешь, если поверишь вертихвостке, — сказал ему Егор. — У ней есть парень — в армии нынче служит. Эта шалава ждать обещалась. За его и выйдет. А тебя в дразнилки пристегнуть норовят. Ежели ее тот ухажер попытается характер показать, она тобой грозить станет. Все они лахудры такие. Не верь ни одной!

Никита, услышав такое, совсем перестал обращать внимания на девок:

— Выходит, меня в запасные прочили. На всякий поганый случай? Ну уж не обломится, — решил он. И хотя слово свое сдержал, привез Лильке дрова и сено, но в дом не вошел, даже на крыльцо не ступил.

Наблюдая за ним, Егор решил отвлечь племянника от девки насовсем.

— Может, навестим твоих в Березняках? Нынче рот разинут — не пропал, на свои заработанные живешь. У них угол не просишь. Одет и обут не хуже председателя колхоза. Да и мать пора проведать. Сдается мне — лихо ей у Дуньки. Всяк кусок помечен. А пенсия у мамани, мне не говорить, — слезы, да и только. Не столь душа остыла, сколь дочки боится. Давай съездим!

И в ближайший выходной, выпросив коня у председателя, поехали в Березняки, заложив в сани мешок муки, сало, банку меда.

— Оно хоть и родня, а без гостинца неловко, — объяснил Егор.

До Березняков оставалось километров семь, когда увидели впереди на дороге бабу. Она оглянулась и, приметив лошадь, посторонилась, уверенная, что ее обязательно возьмут и подвезут.

— Торшиха! — узнал Никитка. И попросил Егора, — не бери суку!

Но баба успела закинуть в сани сумку и закричала:

— Да тихо вы, шальные! Куда так гоните?

Егор слегка притормозил, хотел выбросить сумку из саней, но баба мигом заскочила в сани и только тут разглядела Егора. Никиту не узнала:

— К своим едешь? Что ж так редко бываешь? Бабка ваша из больницы не вылезает. Того гляди помрет. Сколько детей нарожала, а живет хуже, чем в прислугах. Где нынче ее Никитка? Небось сдох в какой-нибудь зоне? — не приметила, как дрогнули плечи человека, сидевшего рядом с Егором.

— Чего ему сдыхать? Живет на воле уже какой год, работает. И получает хорошо. Оно вот скажи-ко мне, за что ты его так люто невзлюбила? За яблоки?

— Эх, Егорка! Да не в них дело. Что мне, жаль колхозных? Да хоть машину бы увез, промолчала, если б он не осрамил меня на всю деревню. А ведь было! Сказал, гаденыш, что видел меня с председателем в стогу сена! Сколько я перенесла, никто того не знает! А коль разобраться, кому какое дело?

— Не темни, баба! Он про то сказал, когда ты его за ухи на люди выволокла, осрамила. Если б этого не случилось, и малец смолчал.

— Не надо, Егор! Еще его отец — твой брат, чуть где меня увидит — зовет шлюхой, председателевой подстилкой. Я и озлилась. Ты сам не мальчик, знаешь, как таскаются замужние. И никто им слова не скажи. Меня, одиночку, приметили. Никитка и взял пример с отца. Но ведь теперь, небось, знает, что не стоит бабу вот так срамить. Любая теперь за себя горло вырвет!

— Даже мальцу? — повернулся Никитка.

— Батюшки! И впрямь живой! Совсем как старик! — повалилась в сани Торшиха. Пообещала, ухватившись за сумки:

— Тебе еще тот день не раз отрыгнется, — и вывалилась из саней.

Нет, никто в доме не удивился тому, что Никита устроился у Егора, жив и обеспечивает самого себя.

Дуняшка нарочито не замечала брата. И только Егору жаловалась, как трудно живется семье.

— Нам на троих едва хватает. А тут еще мамаша. Никто, кроме меня, о ней не вспомнит. Ведь нас у нее пятеро, да всяк о себе думает. А я тоже не бесконечная! Вон Никитка приехал, как с витрины украденный. Мне же матери халат купить не на что. Что вы харчей привезли? Того добра у нас самих полная кладовка! — канючила баба.

— Поезжай в город, продай, получишь деньги!

— Я на базар? Я не торговка! — взвилась сестра.

— Никита, а когда ты свой угол заимеешь? Иль так и будешь до старости у Егора? — спросила мать.

— Пока у него. Дальше посмотрю!

Он заметил, как у матери выкатилась слеза и сбежала по щеке, упала на жилистые, усталые руки.

— Запилила Дунька тебя? Обижает?

— Тяжело ей. А и мне нелегко. Никому я не нужна, всюду лишняя. Нынче Дуня не токо себя и меня кормит, но и младших доучивает. Тому харчи, этим деньги, тем одежу. Где на всех набраться? А вырастут, спасибо не дождешься от них.

— На меня она не тратилась. Зато упреков целый короб высыпала. Да и тебя заела! — не выдержал Никита.

— А тебе жаль? — завизжала сестра. — Ну и забирай ее! Нынче увози! Ишь, сердобольный! По тюрьмам скитался всю жизнь, теперь тут разбираться приехал! Давай, бери ее! — выкидывала она на середину кухни вещи матери.

— Эй, Дунька, остынь! Убираться тебе придется! Мать хозяйка дома! И если кого выбросят отсюда, так только тебя! — заметил Егор. Дуньку словно коромыслом огрели. Она села на низкий стульчик, разревелась в голос:

— Ну почему я такая несчастная? Сутками работаю, концы с концами не сведу. Этот из тюрьмы давно ли вышел, а вы посмотрите, обут и одет с иголочки. Ему даже на одеколон хватило! — плакала баба от зависти, непритворно, не прячась и не стыдясь.

— Дунька! Чему завидуешь? Мы с Никитой сутками вкалываем! А ты зашлась! — укорил Егор.

— Где ж ей хватать будет, коли пить стала? Что ни — день — бутылка! Теперь уж и по две! — не выдержала мать.

— Ну и сволочь! Ты ж добавь — вино! Да и то с мужем! Ишь оскалилась змеюка! Вот где показала себя! — рассвирепела Дунька.

— Мне б плевать, коли б после того с кулаками не лезла к морде! От вина! С самогонки давно б убила. А и долго ли распиться бабе? Вовсе жизни не станет. Все грозишь выкинуть на двор, как сраный веник! Одно знаешь, что вступиться некому, — плакала мать.

— Как же это, сеструха? Выходит, хуже зэчки стала? Родную мать со свету сживаешь? — подскочил к Дуньке брат и, взяв за грудки, тряхнул так, что у той глаза на лоб полезли. — Сука подзаборная! Душу вытряхну с коровищи! Ишь оборзела, падла! — дал пощечину, больную, обидную. — Выметайся отсюда нынче же!

— Сынок! Угомонись! Остынь! Не для того говорёно, чтоб ты колотил ее! — повисла на руках мать. — Вы ж кровные! Не смейте грызться! — просила со слезами. — Побойтесь Бога!

Никитка отпустил сестру. Та, убегая на кухню, пригрозила:

— Погоди, гад ползучий, тюремщик проклятый, кровавыми слезами умоешься… Век с Колымы не вылезешь! Торшиха не сумела, так я законопачу тебя до конца жизни!

— Чего! — нагнал, схватил в горсть. И если б не Егор,

сделал бы из Дуньки лепешку. Но дядька вовремя вырвал бабу. Отбросив в сторону, выругался:

— Вашу мать! Столько не виделись, встретились, хуже собак сцепились! Ты, баба, вовсе совесть пропила? Мать сживаешь со свету, теперь брату грозишь? Иль забыла, что я еще тут живой? Все расскажу, где надо! И уж если кого упрячут, то тебя, живодерку окаянную!

— А ты, старый кобель, не лезь в чужие семейные дела! Свою жизнь наладить не смог! Ни с одной не ужился! Все плохие! Полдеревни баб сменил! Чего с вонючим рылом в нашу избу влез? Без тебя разберемся!

— Замолкни, стерва! — вступился за дядьку Никита. — Если б не он, что со мною было б? Ты ведь только выгонять умеешь! Что в тебе от сестры осталось? Да ни хрена!