Прокаженный

Народу в магазине было немного, и, потоптавшись в отделе аккумуляторов, Александр Степанович приобрел увесистое заморское чудо с дивной свинцовой начинкой, ручкой для таскания и зеленым глазком индикатора.

Пока осчастливленный Сарычев ставил его на место издыхавшего отечественного собрата, короткий зимний день потихонечку уступил место темноте, и, ощущая себя безмерно состоятельным членом общества, майор решил сегодня не выезжать на работу и отправился домой.

Выехав на проспект Славы, он даже не заметил, как по привычке очутился в правом ряду и также машинально остановился перед голосовавшей женской фигурой. Это была среднего роста, чернобровая девица лет тридцати, в простенькой вязаной шапке и бесформенной кожаной куртке.

— До «Московской» довезете? — низковатым, но выразительным голосом поинтересовалась просительница и сразу же определила свой статус-кво: — Денег нет, и отсасывать не буду.

Сарычева сразу же оглушила такая простота, и он отозвался:

— Садитесь.

Некоторое время ехали молча, затем Александр Степанович, как-то по-дурацки для начала разговора, спросил:

— А чего это у вас денег-то нет?

Пассажирка взглянула на него искоса и без всякого удивления заметила:

— Зарплату задерживают, вот и нет.

— Ну а как же муж, друзья? — Сарычев понимал, что тема для разговора была не самая подходящая, однако попутчица ему попалась общительная и отозвалась с легкостью:

— Муж отсутствует, а за деньгами вот и тащусь черт знает куда — к подружке.

Александр Степанович вдруг заметил, что она совсем не накрашена, и ощутил ее запах — не духов, а естественный, кожи, весьма волнующий. Майору почему-то вдруг сделалось очень жарко, и он замолчал. Когда проехали туннель под Витебским проспектом, Сарычев кашлянул и сказал:

— А чего вам, собственно, ехать куда-то. Возьмите у меня денег, отдадите потом.

Густые брови девицы взметнулись вверх, носик сморщился, и она вдруг захохотала — необидно и искренне:

— Вы никак меня кадрите, уважаемый, небось потом и трахаться полезете?

Сарычев подождал, пока она кончит смеяться, достал портрет Франклина в зеленой рамке и, протянув его пассажирке, сказал сурово:

— Не полезу. Есть причины.

Отреагировала та неожиданно, промолвив спокойно:

— Хотелось бы надеяться, что не импотенция. — Денежку взяла и представилась: — Меня зовут Маша. — Помолчала секунду и добавила, улыбаясь: — Все равно теперь вечер надо чем-то занять, поехали ко мне, чаю попьем.

— Я — Саша, — почему-то угрюмо отозвался майор, развернулся и погнал вдоль проспекта Славы назад.

По пути он остановился, купил в киоске пряник «Славянский» со шведской шоколадиной «Милка» и всю оставшуюся дорогу молчал.

Остановились около огромного дома-корабля, поднялись на третий этаж, и, открыв дверь ключом, Маша запустила Сарычева в чистенькую прихожую стандартной трехкомнатной квартиры.

— Моя комната вот эта. — Она выдала майору шлепанцы, не мужские, не женские, а какие-то неопределенные, и указала рукой на самую дальнюю дверь: — А здесь соседи живут. Пошли.

Его провели в небольшую, обставленную так себе комнатенку, где основное место занимала тахта. Рядом стоял заваленный книгами шкаф, на телевизоре в вазочке загибались гвоздики, и майор подумал: «Почти как у меня». Почему-то ему вдруг стало тоскливо, захотелось ехать домой и до изнеможения лупить по своему боксерскому мешку. В этот момент дверь отворилась и появилась Маша, волоча за собой здоровенный сервировочный стол. Глянув на нее, Сарычев обомлел, и было с чего, — фигура у хозяйки была бесподобная: грудь высокая, талия тонкая, а бедра стройны и соразмерны, однако самым необычайным в Машиной внешности были длинные густые волосы, собранные в толстую каштановую косу.

Фамилия у нее была обычная — Вакуленко, а вот профессия настораживала — новая знакомая майора трудилась на поприще психиатрическом, и Сарычев подумал: «И чего это мне так везет на медичек?» Сам он сидел молча, увлеченно жевал бутерброды с колбасой и на вопрос о своем нынешнем статусе ответил уклончиво:

— Одинокий, больной СПИДом бывший работник органов МВД.

— Да, звучит не очень весело, — с недоверием заметила Маша и, подлив еще чайку, поведала о своей девичьей молодости.

Родом она была из деревни Быховки, что раскинулась на высоком берегу Припяти, ныне отгороженной от всего мира забором тридцатикилометровой зоны. Когда на Чернобыльской АЭС накрылся четвертый блок, Маша, пребывая в качестве изрядно беременной, гостила с мужем у родителей. Супруг ее, будучи строителем по профессии и романтиком по призванию, вызвался поработать добровольцем на обломках реактора, в результате чего через год и умер от лейкемии — рака крови, а ей самой насильно сделали аборт и по-отечески посоветовали больше не залетать — и так у нас страна уродов.

Некоторое время молча жевали пряник «Славянский», а потом Сарычев несколько невпопад спросил:

— Почему сны снятся?

— А фиг его знает, — Маша отломила кусочек от шоколадки, — папа Фрейд и тот ничего толком не сказал. Со времен древних шумеров воз и поныне там. А в чем, собственно, вопрос?

— Так, просто интересно стало, — уклонился от ответа Сарычев и сказал: — Поздно уже. Ехать надо. Спасибо за чай.

Маша взглянула на его слишком серьезную усатую физиономию и рассмеялась:

— Знаешь, на кого ты сейчас похож — на кого-то там в раковине. Который все время створки изнутри закрывает, — помолчала и добавила: — Телефон свой давай, рак-отшельник, — и пояснила: — Ты, может, единственный нормальный мужик, кого я за последнее время встретила.

Глава пятнадцатая

На обратном пути Сарычев пожадничал — посадил солидную, рослую девицу со здоровенным тортом «Шоколадница» в руке — благо, что было по пути, — и пассажирка в награду устроила ему «сквозняк». Не доехав чуть-чуть до нужного ей места, слезно попросилась забежать на секунду к подружке и, чтобы он ничего плохого не подумал, осторожно поставила кондитерское изделие на заднее сиденье. «Ладно», — сказал майор и, подождав минут пять, пошевелил коробку и громко рассмеялся — она была пустой. Дальше все ясно: парадная в подружкином доме, конечно, проходная и пассажирку, конечно, ждать бесполезно. «Жадность порождает бедность», — еще раз напомнил себе Сарычев и степенно покатил домой.

Основательно обездвижив свое транспортное средство, он поднялся наверх и решил устроить большую стирку. Однако только майор достал ведро с замоченными еще третьего дня носками, как вдруг ему неодолимо захотелось спать — накатилась зевота, ноги стали ватными, и, сам себе удивляясь, как был, в одежде, он повалился под крыло Морфея.

Приснилась ему какая-то гадость. Будто канал он по бро в Одессе-маме и был не леопард какой гунявый, а крученый, крылатый красюк, прикинутый в центряковый лепень и ланцы — одним словом, лепеху разбитую. Цвели каштаны, и встречные марэссы так и мацали своими зенками его красивую вывеску, и не без понта, — врубались, видно, лохматяры, какие шары были всобачены в его «мотороллер».

Завлекательно скрипели на Майоровых ластвах «инспектора», а вот в погребах его шкарят был нищак — что-то он сегодня заскучал. Сосать лапу надоело, и Сарычев не заметил, как ноги сами собой вывели его на Привоз, и он мгновенно срисовал себе бобра — хорошо прикинутого фраера средних лет, с печатью Соломона на витрине. Нюхать воздуха майор не стал и, закричав громко:

— Абрам Соломонович, чтоб мне так жить, — быстро кинулся к не успевшему даже трехнуться смехачу и за секунду умудрился нанести ему страшный удар головой в лицо с одновременным хлопком воротника по шее.

Через мгновение он уже обчистил карманы своей жертвы и, не оглядываясь, двинулся прочь, оставив клиента в бледном виде. Подсчитав навар, майор вышел на Дерибасовскую и заглянул к мордомазу Шнеерсону, а когда пархатый обшмольнул его, то спросил:

— Следячий выдел не прорезался?

— Нет, Николай Фомич, все спокойно, — ответил тот и, хрустнув полученными булерами, кланяясь, проводил майора до выхода.