Опасная обочина

— Благодарю, Виктор Васильевич. Уверен, все будет хорошо.

Радист и Смирницкий пошли к двери, а когда скрылись за ней, дотоле мрачное лицо Стародубцева неожиданно посветлело от какой-то, вероятно, лишь сейчас посетившей его мысли. По губам скользнула лукавая усмешка, он задорно качнул головой и даже унтом притопнул.

— Не знаешь ты моих ребят, паренек, — пробурчал он почти вслух и углубился в свои бумаги.

Обычно к мужьям, уезжающим в командировку, относятся плохо.

Но все-таки хорошее это дело — командировка. И не на какой-нибудь замызганный юг, а на Север и именно зимой, в эти сосны и кедрачи, в первозданную жизнь, в первобытный снег, освященный этой сказочной тишиной — особенной, но не абсолютной тишиной, потому что сюда, в этот маленький поселок, все же доносится гул ни на минуту не умолкающей трассы. Так думал, шествуя за радистом, корреспондент Виктор Михайлович Смирницкий, и первые строчки газетной статьи уже складывались в его гениальной голове. Зачатки творческого процесса прервал радист Володя Орлов.

— Вам повезло, — с обычной для него рассудительностью произнес он, — сегодня тепло. Минус двадцать два.

— Просто Сочи, — откликнулся Смирницкий.

— У нас и сорок бывает.

— Вот это уже нежелательно.

— И пятьдесят…

Смирницкий остановился.

— Слушай, Дятел, ты знаешь, в каких случаях жизни люди о погоде говорят? Чтоб сделать друг другу приятное, чтоб скрасить молчание. Ты что меня морозом запугиваешь?

— Так ведь холодно на самом деле!

— Ничего, я в армии шофером служил. На Севере, но на другом.

— Ну тогда конечно, — охотно согласился радист.

Когда они вошли в вагончик, Баранчук все так же ссутулившись сидел за столом.

— Привет, Эдик, — заявил радист с порога. — Вот, новосел к вам.

— Добрый вечер, — открыто и дружелюбно улыбнулся Смирницкий.

Баранчук молча поднялся из-за стола.

— Ну я пойду? — ни к кому не обращаясь, произнес радист Володя Орлов и тихо, культурно вышел.

И вот они стоят, эти люди, друг против друга — Баранчук и Смирницкий. Стоят лицом к лицу, откровенно разглядывая друг друга, и в их позах, а может, это только кажется, чувствуются две противоборствующие силы. Да, похоже на то, что так могут стоять два противника, достойные друг друга. Наконец Смирницкий доброжелательно протягивает руку:

— Виктор.

Баранчук чуть помедлил, но протянул свою:

— Эдуард.

И тут произошел диалог, спокойный такой диалог, смахивающий на обычный треп двух молодых людей. И выглядел он так.

— Хорошо у вас здесь. Тепло, — начал Смирницкий.

— Вон та койка свободная, — сказал Баранчук.

— Я вас долго не стесню, у меня командировка через три дня кончается.

— Живите. В тайге места хватит.

— Мне ваше лицо знакомо. Мы не встречались раньше?

— Мне ваше тоже. Бывает…

— Вы ведь шофер?

— Здесь все шоферы.

— Я в армии тоже был шофером. Бронетранспортер водил.

— А сейчас?

— В газете работаю.

— Шофером?

— Нет. Спецкором.

— Не пыльно.

— Моя фамилия — Смирницкий. Может, слышали?

— Я газет не читаю.

— Что так?

— Нет времени… на пустяки.

— Может быть, сами пишете?

Пауза.

— Что?

— Ну там стихи, воспоминания, ответы на кроссворды?

И тут почему-то Эдуард Баранчук бросил взгляд на стену, а там крест-накрест висели гитара и ружье. Смирницкий перехватил взгляд и улыбнулся:

— Ого! Полный джентльменский набор.

Он тронул струны гитары, и они издали весьма фальшивый звук.

— Я читал, что если в театре в первом акте висит на стене ружье, то в третьем оно обязательно стрельнет. Закон сцены, знаете ли.

— В кино может выстрелить с самого начала, — поддержал разговор об искусстве Баранчук.

Эта тема, возможно, и нашла бы продолжение, если бы в вагончик не вошли Иорданов и дядя Ваня. Ученый шофер Иорданов мгновенно оценил ситуацию.

— Ну вот, — удовлетворительно заметил он, — я же говорил: у него уже интервью берут. Кто у нас передовой водитель? Эдуард Баранчук.

— Заткнись, — сказал, передовой водитель.

— Фи, как грубо, — изящно передернул плечами Иорданов. — Дядя Ваня, не правда ли, в вашем мансийском наречии отсутствуют такие выражения?

— Мало-мало есть, — не стал грешить против правды дядя Ваня.

— Мало-мало и у французов есть. Здравствуйте, товарищ корреспондент. Май нейм из Иорданов. А это чудовище — майн френд дядя Ваня. Он мало-мало неразговорчив, но, уверяю вас, прекрасной души человек. Батха чип ек, дядя Ваня?

Дядя Ваня досадливо отмахивается.

— Благодарю вас, — кланяется ученый шофер дяде Ване и поворачивается к Смирницкому: — Он рад приветствовать вас на священной земле его предков.

— Оказывается, вы лингвист, — улыбается Смирницкий.

— О да! — с проникновенным чувством восклицает Иорданов. — До сих пор получаю письма от ректора МГУ, где он досадливо пишет: никогда не забуду тот черный день, дорогой Валентин, когда я этой не дрогнувшей старческой рукой подписал приказ о твоем исключении. О-о-о, ты не вернешься, горе мне!

— За что же вас исключили, Валентин?

На лицо Иорданова набегает облачко грусти.

— Несчастная любовь, — вздыхает он.

— Разве за это исключают?

— Еще как! Простите, ваше имя-отчество…

— Виктор.

— Так вот, Виктор, следственная цепочка элементарна. Моя любимая девушка кроме меня, театров и музеев любила цветы, духи и рестораны. Не мог же я ей каждый день говорить: дорогая, пойдем в библиотеку. Что вы на меня так смотрите?

Смирницкий улыбается все шире и шире, ему определенно нравится редкий этот тип таежного интеллигента. Но вслух он произносит:

— Пытаюсь вас представить в роли налетчика.

— И напрасно, — отмахивается от лестного предложения Иорданов. — Я честно разгружал вагоны на товарной станции.

— Ну и что?

— Как это что? Прогулял семестр. Вызвали меня на ковер, спросили почему. Что я мог им сказать?..

— Как-то надо было объяснить.

— Кому? Кому, я спрашиваю?! — это, вероятно, любимый конек оскорбленного бывшего студента. — Что они, академики, в любви-то понимают?! Начетчики! Птолемеи! Были бы еще в самом деле ученые! А то ведь пару монографий из пальца высосал, с натугой вспомнил ужин тридцатилетней давности с кем-нибудь из классиков, и на тебе — профессор.

— Профессор — умный-умный-умный человек, — вставил дядя Ваня.

— Ну вот, — огорченно вздохнул Иорданов, — а я столько о тебе хороших слов сказал, дядя Ваня.

Валентин Иорданов прошелся по комнате, снял на конец свой старый летный шлем, за ненадобностью подаренный ему вертолетчиками. Воспоминания, по всей вероятности, настроили его на грустный лад, он неожиданно для себя произнес:

— Эх, выпить бы сейчас!

— Да, да, да, — закивал дядя Ваня.

— Оживился, — язвительно пробурчал Иорданов, — не изжил еще проклятое наследие прошлого. Да только где же здесь возьмешь? В столовой на складе есть, но Стародубцев разрешает продавать только по субботам. Вот вам и демократия: закон — тайга, медведь — хозяин. Эдуард, душа моя, хочешь выпить?

— С чего это? — спросил передовик.

— Нет в жизни счастья. Денег навалом, а огни большого города… Эх!

Тут вмешался Смирницкий. Все-таки он был опытный командированный. Кому, как не ему, было знать, что если не идет интервью или зажался и не раскалывается будущий герой очерка, то надо найти способ его растормошить. Смирницкий открыл свой чемоданчик и, достав оттуда бутылку, поставил ее на стол.

— Это, правда, не водка, легонькое…

— Что ты говоришь?! — изумился Иорданов. — Какое несчастье! Нет, это не пойдет, это придется выкинуть. Дядя Ваня, открой форточку.

— У нас нет форточка, — мудро изрек дядя Ваня.

Но Иорданов уже весело смотрел на Смирницкого и, шутливо пританцовывая, шел вокруг него лебедем.

— Ну Витя! Ну корреспондент! Просто нет слов от восторга.