Опасная обочина

Те немногочисленные харчи, что были у него за пазухой в момент побега, давно кончились. Два световых дня и две жуткие ночи у него крошки не было во рту, но он продолжал идти, потому что остановка была подобна смерти, а жажда жить и достигнуть цели теперь уже окончательно стала больной фанатичной страстью.

И все-таки он вышел к этой землянке, к этому схрону. Обессиленный, промерзший, умирающий от голода, он все-таки нашел эту тайную берлогу, сработанную таким же, как он, изгоем для себе же подобных зверей и отщепенцев.

Человек в телогрейке, теряя последние остатки сил, ввалился в схрон, нашарил на полу небольшую горку консервных банок, взял одну и долго стучал вялой рукой по торцу ножа, не в состоянии пробить тонкую жесть. Он позволил себе съесть не более половины банки, ел прямо рукой, до крови расцарапывая пальцы о зазубренные края. Потом уже до него дошло, что это была ряпушка в томате.

Он заснул, умостившись на полу, рядом с недоеденной банкой, заснул сразу, словно провалился в теплую тягучую бездну, где уже не было места ни опасности, ни погоне. А когда проснулся, то не сумел определить ни времени суток, ни количества дней, проведенных на свободе.

Он доел консервы и обшарил сантиметр за сантиметром всю землянку — курева не было. Спичек не было тоже, но, слава богу, один коробок — заветный и бесценный — у него был с собой.

Человек в телогрейке выглянул наружу и установил время суток — глухая ночь. Чутьем зверя он также почувствовал, что на многие километры вокруг нет ни души и в ближайшее время не предвидится.

«Ага, — злорадно подумал он, — значит, правильно выбрал направление, все-таки сбил их со следа. Кто же будет бежать на север? Любой здравомыслящий потянется на юг или на запад, подальше отсюда, А я — на север, туда, где в одиночку не больно-то выживешь. Ну ничего, постараемся. Главное протянуть, сколько смогу, и выжить во что бы то ни стало.»

Он вернулся в землянку и снова залег, точно медведь в спячку, но заснуть уже не сумел. Тогда он сел, привалившись к деревянной обшивке стены, и стал думать. А тема его раздумий была одна — прошлая жизнь…

А не так уж далеко отсюда стоял тот же мороз, так же вихрилась поземка, но этот северный ландшафт согревался теплыми огнями жилгородка механизированной колонны, который, словно ковчег в бесприютной тьме, плыл навстречу метели, сообщая всему миру о своей жизнестойкости и твердом дружелюбии.

На улице уже было совсем темно, хотя час был непоздний, когда Пашка-амазонка влетела в вагончик. Все три его обитателя уже вернулись с работы.

Дядя Ваня-манси, сидя на корточках, разжигал печурку, Иорданов, так и не сняв мехового летного шлема с круглой головы, лежал поперек кровати, блаженно вытянув ноги в громадных валенках. Баранчук сидел за столом, механически перебирая костяшки видавшего виды домино. Всем было тепло, все были перед ужином в благодушном расположении духа, а потому Пашка не стала медлить и обратилась к друзьям со словами:

— Здорово, бандиты, — ласково произнесла она в адрес всей компании. — Дайте закурить даме, я вам что-то скажу. Не пожалеете…

Валентин, как джентльмен, протянул пачку «Беломора».

— Начинай!

Пашка щелкнула зажигалкой «ронсон».

— Еду я, значит, из Октябрьского, везу грей-фрукты.

Иорданов поморщился.

— Грейпфрут, — поправил он.

— У меня в накладной, — возразила Пашка, — написано «грей-фрукт». Четыре ящика, и все тяжелые.

— Что же, это вместо втулок, что ли? — с холодной деликатностью погасил спор Баранчук, усаживаясь поудобнее и выкладывая локти на стол.

— Да… а тебе откуда известно?

— Знаю. Трави дальше, не тяни.

Амазонка затянулась по-мальчишечьи торопливо и продолжала свой рассказ:

— Ну, значит, еду я, еду. И сажают ко мне на развилке пассажира — корреспондент из газеты. Инспектор Савельев еще говорит: «Ты, Пашка, не лихачь, здесь тебе не Москва и не Московская область, довези товарища в целости и сохранности». Ну и матом слегка, грубый он, в сущности, человек. Значит, едем мы, едем, а корреспондент молодой, симпатичный и, что характерно, культурный: как здесь у вас? У нас хорошо, а у вас? У нас тоже красиво. Сами понимаете, разговор.

Иорданов снова поморщился, но уже обозлился:

— Сюжет есть?

— Сейчас. Я была, как вы видите, в ватных брюках и ушанке. Доезжаем мы до Черного камня, а он и говорит: «Ты, паренек, останови где-нибудь здесь, я сегодня в орсовской столовой три бутылки пива откушал». Ну я и останавливаю. Но он же человек воспитанный. «А ты, — говорит, — что же?» А я говорю, не хочу. Пришлось мне свой профиль отворачивать и делать вид, что что-то с приборной доской.

Помещение сотрясалось от хохота, все смеялись, все рыдали, лишь один дядя Ваня-манси шуровал кочергой в тесном зеве печурки, и пламенные блики расцвечивали куцую бородку, украшающую его непроницаемое лицо. В вагончике становилось уютно и весело.

Тень озабоченности легла на чело Баранчука:

— А что ему здесь надо?

Пашка пожала плечами.

— Может, тебя прославить, ты же у нас передовой.

— Он что, ничего и не сказал по дороге? — настаивал Баранчук.

— Ну отчего же, сказал, — перешла в доверительный регистр вещунья. — Хочу, говорит, описать трудовую жизнь адского водителя Баранчука, потом сфотографировать его на память и подарить своей жене. Хотя он, кажется, неженатый. Ну, да это не столь важно.

Тут-то и поднял свою умудренную голову дядя Ваня и произнес в поучительном тоне:

— Не теряйся, Пашка, — изрек он. — Семья строить надо, детей родить надо, внуков надо.

Пашка взглядом пригвоздила советника к печке:

— Что ж, приехали, сливай воду.

— Очень кушать хочется, пора и в трапезную. Пошли? — Иорданов кряхтя сложился пополам, встал. Все засобирались, лишь Баранчук не пошевелился. — А ты, Эдик, идешь?

— Я позже. Ступайте.

Все повалили к двери. Паша, выходившая последней, задержалась на пороге, пристально посмотрела на Баранчука: тот как сидел за столом, сгорбившись в своей меховой безрукавке, так и остался сидеть. Блики огня прыгали по его лицу…

В это же самое время в конторском вагончике, в кабинете начальника, продолжались дебаты, оснащенные яростной жестикуляцией и междометиями.

— А как не он? — сердился Стародубцев, размахивая старыми очками.

— Но все же сходится, Виктор Васильевич, — возбужденно сверкал глазами Смирницкий. — Вот он, голубчик. Отыскали мы с вами!

— А вдруг откажется, не я, мол, и все дела?! Что ты тогда делать будешь? Докажи попробуй.

Спецкор весело махнул рукой как отрубил.

— Утоплюсь. Пропадай мое журналистское счастье! Только не откажется он. Не может же он образ мыслей сменить — не валенки все же. Как считаете, Виктор Васильевич?

Старый, но все еще крепкий бывший полковник и раньше, как правило, на такие вопросы отвечал: «А я считаю до трех…» Не был он резинщиком и бюрократом. Но уж больно не нравилась ему вся эта история. Нет, не нравилась. Самое последнее дело писать в газету по пустякам, считал он. С другой стороны, авторитет этой самой газеты заставлял его в данный сложившийся момент принять решение, которое впоследствии могло навлечь беду на одного из его людей. Но выхода не было, и Стародубцеву пришлось принимать решение.

— Будь по-твоему, — наконец с неохотой произнес Стародубцев. — Есть у них в фургоне свободная койка, туда я тебя и поселю. И все дела. Годится?

— Годится, лучше и быть не может, Виктор Васильевич. Поселите прямо сейчас?

— Орло-о-ов! Вовка! — заорал Стародубцев.

В окошке радиостанции мгновенно появился Дятел.

— Ты вот что… Ты отведи товарища писателя и шестой вагончик, — мрачно приказал начальник, — чтоб постель там и все прочее. Понял?

Стародубцев, повернувшись к Смирницкому, добавил:

— Это рядом, через дорогу. Будет что нужно, не стесняйся, заходи. Помощь окажем.