Страница 45 из 68
— Так ваши не собираются в ближайшее время вернуться к пещере?
— Нет.
— Но рация у них?
— Я точно не знаю, я не радист. Радиста вы убили.
— Но ты наверняка должен знать, где они. Ты не мог ходить по горам один, у вас наверняка назначено место встречи! Мы поняли, что убитый радист обманул нас, никакой роты НКВД поблизости нет! Есть только ваш отряд. Сколько вас человек?
— Двадцать, — немного привираю я, но эта цифра нацистов не смущает. Рассчитывают напасть внезапно.
— Завтра ты поведешь нас в свой отряд. Так, как будто все нормально и мы верим, что вы настоящие.
Что же мне делать? В случае отказа они станут пытать меня, этого только не хватало! Сознаться, кто я на самом деле? Бесполезно, они все равно убьют меня, как предателя. Сознаю, что у меня есть только один шанс попытаться остаться в живых и одновременно предупредить свой отряд.
— Что молчишь, скотина?! Соглашайся или…
Один из немцев поднял меня и, задрав мне голову, приставил к горлу нож. Ледяная сталь эсэсовского кинжала неприятно холодила кожу, врезаясь под подбородок.
— Хочешь, я тебя на кусочки порежу, мелкие-премелкие… — шипит солдат мне на ухо.
— У своих дружков-абреков научились головы людям отрезать, — прохрипел я. — Ладно, ваша взяла.
— Оставь его, — скомандовал Ганс Гольдвиц. — Русский все понял и больше не будет рыпаться. Он отведет нас к своим. Или, может, мне приказать солдату продолжить?
Острая сталь впилась мне в горло, проводя косой кровавый след.
— Перестаньте! Я же обещал отвести!
Что ж, отведу. А вот там посмотрим, кто кого! Вообще мне жутко сознавать, что эти звери в человеческом облике мои соплеменники. Я доведу их к нашему отряду, но наши наверняка настороже и выставили усиленное боевое охранение. Вот немного не доходя до наших часовых, я заору «Атас, это фашисты!» и кинусь в сторону. Наши будут сидеть за крупными скальными обломками и выше по склону, чужие вынуждены будут пройти обширное открытое пространство перед подъемом к пещере. Надеюсь, что наши перестреляют их, а мне под шумок удастся спастись.
В декабре в горах темнеет рано, к тому же тяжелая снеговая туча опустилась практически нам на головы и плотно окутала вершину горы. Из тучи срываются крупные хлопья мокрого снега, лепят все гуще и гуще, в нескольких шагах уже ничего не видно. В таких условиях ходить по горам опасно, тем более затевать ночной бой. Командир нацистов решает отложить это мероприятие на завтра, а пока дает команду располагаться на ночлег. Вражеские десантники достают теплые спальные мешки, по несколько человек устраиваются под скальными козырьками, где посуше и не так задувает ветер. Меня заталкивают под самый широкий из козырьков, это почти пещера. Крепко связывают по рукам и ногам, на входе сажают часового из горцев. Несмотря на все пережитое за прошедший день, все же умудряюсь заснуть.
Странно, но очнулся я от женского голоса. Трясу головой, с трудом открываю глаза, надо мной склонилась Лайсат. Связанная по рукам и ногам, она сидит рядом со мной в маленькой пещере, на выходе маячит силуэт охранника-горца. При слабом свете я еле-еле могу различить во тьме ее лицо.
— Говори по-немецки и тихо, — шепчет она мне и кивает на охранника, — этот балбес вряд ли поймет нас.
— Что с тобой случилось? — шепчу я в ответ.
— Через час после вашего ухода появились шестеро из того десанта. Сначала мы радостно поприветствовали друг друга, но потом они заподозрили, что Славик не тот, за кого себя выдает. Нас схватили, связали, притащили сюда, его допрашивали эсэсманы, а меня один из горцев.
То, как она описывала допрос бедного Славика, привело меня в настоящий шок!
— Лайсат, неужели они делали это?! Этого не может быть, я не верю! — мое сердце отказывалось верить услышанному, но я внезапно вспомнил про Менцеля.
— А ты думал, все, что пишут в газетах про зверства фашистов, красная пропаганда? Почти то же самое они сделали летом 1941-го с красноармейцем Гофманом, а ведь он был из поволжских немцев. Не надейся, что вас пощадят как перебежчиков. Я уже вижу, как по-родственному отметелили тебя соотечественнички.
Ясно, Лайсат боится, что я перейду обратно к немцам.
А хочу ли я сам вернуться назад, сбежать из плена и вновь воевать на стороне нацистов? Даже если не брать в расчет неизбежные при таком возвращении разборки с контрразведкой, даже если предположить, что нас с распростертыми объятиями примут назад, — все равно не хочу! Я многое понял здесь, в плену, мои взгляды изменились. Конечно, я не стал коммунистом, но я стал совершенно иначе смотреть на нацистов и их цели в этой войне. Я не могу вернуться к ним, не могу опять стать одним из них, как змея не может вновь натянуть сброшенную кожу. Я стал другим, поэтому отрицательно качаю головой.
— Лайсат, я прекрасно знаю, что обратной дороги У меня нет. Неужели ты думаешь, что я стану унижаться и просить у них пощады? Но у меня есть план.
— У меня тоже, — даже в темноте я чувствую, как чеченка улыбается. — Я ведь местная, облазила эти горы еще в детстве, залезала с друзьями и в эту пещеру, поэтому знаю, что здесь есть второй выход. Правда, это всего лишь узкий и низкий лаз, горизонтальная щель под скалой, но надеюсь, ты тоже пролезешь.
— Отлично, — отвечаю я. — Попозже постарайся зубами незаметно расслабить веревки у меня на руках.
Часам к пяти после полуночи охранник на входе начинает дремать. Лайсат, извиваясь, как червяк, подползает к моим связанным назад рукам и начинает теребить узлы веревок, но они завязаны опытными руками и поэтому поддаются с трудом, и ей лишь удается ослабить их. После часа напряженного труда девушка отваливается на спину и просит немного отдохнуть, потом обещает начать снова. Но тут просыпается охранник, мельком оглядывает нас, Слава богу, ему не приходит в голову проверить целость наших пут.
Через полчаса охрана сменяется, но через часок и сменщик начинает клевать носом. Одно плохо, уже потихоньку начинает брезжить слабенький зимний рассвет. Это затруднит побег, но выбора у нас нет — мы оба знаем, что нас все равно убьют, так уж лучше при попытке к бегству. Наконец Лайсат удается расслабить веревку настолько, что я могу с трудом вытащить правую руку; дальше дело идет уже веселее. Сам себе развязываю узлы на ногах, затем освобождаю девушку. Теперь наша задача избавиться от часового.
Чеченка начинает ворочаться, будит охранника и просит дать воды. Сочувствуя горянке, карачаевец поднимается, склоняется к ней и протягивает флягу с водой. И тут я неожиданно хватаю его за протянутую руку и, уперевшись ногой в его живот, резко перекидываю через себя. Горец с размаху врезается головой в камень у стены и наверняка ломает себе шейные позвонки. Отодвинув обмякшее тело часового и камень, о который он стукнулся, Лайсат указывает мне на еле заметный лаз. Она маленькая, худенькая и гибкая, поэтому без проблем проскальзывает в него, как ящерка. По договоренности она не ждет меня на выходе, а сразу пытается побыстрее скрыться. Потом я пытаюсь протиснуться в узкий лаз. Но я значительно крупнее девушки, шире в плечах; ноги пролезли, а верхняя часть туловища все еще в тисках. Раздирая об острые камни одежду, делаю последний рывок, бесшумно сделать это не выходит, из-под дергающихся ног с шумом осыпаются мелкие камешки, увлекая за собой вниз по склону другие, уже покрупнее.
Вот я на свободе, я вылез как бы сбоку от основного входа в пещеру; осматриваюсь: от поляны перед входом вдоль скалы идет узкая тропка, затем она спускается вниз по довольно крутому склону. Только собираюсь начать спуск, как из-за поворота тропы на шум кидаются проснувшиеся вражеские десантники. Вот черт, не повезло! Резко разворачиваюсь и бью подбежавшего ко мне горца снизу в челюсть. Неловко взмахнув руками, он падает без сознания. Второй, получив кулаком под дых, хватается за живот и, охнув, складывается пополам. Пока остальные из-за поворота тропы не могут видеть, что произошло, прыгаю вниз и, сгруппировавшись, скатываюсь вниз по крутому каменистому склону. При таком экстремальном способе спуска получаю несколько синяков, но это ерунда, главное, чтобы пули не задели. А они уже свистят над головой, сшибая кору и ветки с деревьев поблизости от меня.