Страница 23 из 29
7. Цветущей скалой нависает над озером белая вилла. В ней — ателье. Входит вечер в его исполинские окна. Мастер устал. Неудача издергала и обозлила. Напрасно стирал, переделывал, снова стирал — не осенило… Вышел курить на террасу… К дальним вершинам тянулся дымов густые волокна, будто волосы, тонущего в небесах исполина… На озере лодки сигналят огнями, белой пеной по сини проводят упругую трассу. Пристани улицы, что — световые лучи, фонтан, как павлин, возле сквера играет в огнях опереньем цветным, а дальше — предместья — и дымно и серо… Но занятый только своим Мастер думает, как и какими путями не то, чтобы выразить, а перескочить — перешагнуть через все ухищренья собратий, через все, что придумано в наглом искусства разврате, что способно еще удивить, хотя бы и не восхищая… Новую краску открыть? Построить сюжет по старинке, совсем ничего не меняя? Увы! Перетоптаны эти пути и на каждом кривляются или скучают. Вспомнил профессора в школе: «Ищите! Ищите!» — наивничает старикан! И, как в загон непокорного льва, укротитель, вошел в ателье, повернул у дверей орихалковый кран, наполнил светящим раствором прозрачные трубки стенного бассейна, взглянул на мольберт — — да, как будто затейно и все же старо. Считают на дюжины эти картинки! — И, схватив отливное ведро с остатками синьки, плеснул на картину: «Вот тебе — думал о критике — сукину сыну!»… Слуга постучал: «Господин покупатель!» — Ну что же, — проси, приятель. Вышел навстречу с улыбкой сусальной. А тот с порога: «Шедевр ваш готов?» — И, взглянув, изнемог моментально: «О, гениально! Гениально! И как называется?» — Ну… Гнев богов… «О-ля-ля! И, вдобавок, еще актуально! Вы, конечно, слыхали: опасаются взрыва планетной коры, сейсмографы забунтовали!.. Но до времени и до поры — вернемся к картине… Откуда вы взяли такой изумительный синий, как будто из нами еще не открытого спектра? Вы превзошли даже нашего Метра с его голубыми тонами!» Мастер в ответ пожимает с досадой плечами: — А почему он, а не я? — …О, Посейдония! 8. В домах для вечерней прохлады открыты и окна, и ставни — вернулись жильцы. Зажигается свет. Детишки оставили школы, но дома зубрить не забавней. Всем луковый суп возвещает, что он уж давно перегрет. Жены грызутся с мужьями. Заходятся плачем младенцы. Мальчишка грешит в уборной, открытью счастливому рад: девица в доме напротив, прикрывшись слегка полотенцем после горячей ванны, голая, ищет халат. Но «хлеб наш насущный дай нам» — и челюсти входят в работу по всем этажам. За едой говорят, как всегда, об одном: что — дорожает, а что — дешевеет, кто становится богачом, потому копейку зажать умеет. И на чужую сноровку в обиде, как у себя — в кармане соседей, сами золоте сидя, чужой заведуют меди… А после грохочет под краном посуда, грохочет вода по уборным, смывая обычную грязь. И вот уже ночь у рабочего люда… Еще задохнутся кой-где кровати в спазме скрипучей последних объятий — и сны заплетутся в заумную вязь… Смолкли речи. Закрыты дверные задвижки. Гаснут окна, как будто бы плюхнув в туман, редко где копошатся, кончаясь, дневные делишки… И, кусая стило, сочиняет стихи графоман для готовой к изданию книжки: «Томление и ожиданье, сквозь ужас медленный — на дно… И вот зарницы трепыханье взрывает мутное окно… И снова тлеть и распадаться — (который день, который раз) — и не понять, не допытаться, устанет небо возвышаться или земля уйдет от нас? И никому никто не скажет — и не покажет звездопад — под вулканическою сажей какой зарыли в сердце клад… Над бесполезным чародейством стихов, которых не писал, какое грубое злодейство в лицо — наотмашь, наповал!» Но недоволен последней строфой, ищет другую. И не найдя таковой, без огорченья тему берет под другим углом зрения: «Не надо глупой суеты! Пока хватает красоты, достойной обладания — живи, как будто навсегда блестят глаза, блестит звезда, несет волна желания!.. И не гляди, что неба щит по краю ржавчиной покрыт от злой горы дыхания — боятся дети и рабы. Оставь бессмыслицу судьбы за рубежом внимания!» — Не современно, не верно, нелепо, и сладко, и вяло! Легла меж бровями упрямая складка и, все зачеркнув, начинает сначала! «Когда перед рассветом серым угомонится грубый гром — наяда выйдет из пещеры, где забавлялась с рыбаком. И, вся полна истомной ленью, перепугается она невиданного населенья преобразившегося дна. А над волнами дыма злого лениво тают облака и абсолютно никакого привычного материка! И вот она растреплет косы и, плача, станет ручки гнуть, что вновь беспечного матроса ей с сонной лодки не стянуть… …А для тебя какая прибыль, что кончится твоя страда, и в тело пучеглазой рыбы ты переходишь навсегда?» Но слишком условен в концовке вопрос… Да и насчет этих «ручек» и «кос»… И, размышляя, рисует бесхитростный вздор: дым завитками над гребнем весьма приблизительных гор, нагую фигурку, цветочки, листочки… И, крепко вздохнув, по-иному кроит стихотворные строчки… …А город живет — засыпают одни, а другие спешат по местам, и лица у них не похожи на лица дневные, им в людях открыты все тайны ночные, порочные, грязные, жалкие, злые, отвратительные и смешные — и — по характерам и кошелькам — они помогают другим веселиться: встретить, встретиться, объединиться, потанцевать, обожраться, напиться, совокупиться. (А то обокрасть и убить — и скрыться.) Город живет. В переулках, углах, закоулках, аллеях, слипаясь в походке, скамейки бульвара грея до ста атмосфер нагнетаемой страстью, завистливый глаз исподлобья волнуя, влюбленные пары измочаливают поцелуи. Искоса глядя на них — поставщицы продажного счастья под зонтиком синим сияний фонарных свою начинают работу: там, где таверны на площадь блюют музыкальную рвоту, хватая за фалды хмельных и непарных, на ночь ли, сдельно ли, прелагают им дело постельное… А город живет. И скоростью шваркая, мчатся машины под пальмовой сенью центрального парка — спешат на собранья, балы, заседанья, спектакли, забавы… Ночь будет душная, ночь будет жаркая, зловещи, как взрывы, под светом фонарным колючие листья агавы, но люди бездумны и будто бы правы, из жизни обычной в ночную феерию канув. Женские платья блистают, как райские птицы, нежно сияют нагие и руки, и груди, и плечи, искусные реют и веют ресницы, еще оттеняя зрачков наркотический жар. А в небе над ними зловещие пышут зарницы, далеких вулканов рыжеет пожар. И гаснут глаза, и линяет раскрашенный рот, как будто гримасой его искажает агония… Что же тебя ожидает, стоит у твоих ворот, о, Посейдония!