Страница 22 из 29
4. Глиссеры заводи чертят крышами касаток. Таверны на сваях огнями и музыкой блещут, в струях играя. Странные там плясуны, разодетые, будто плясуньи, странные видятся сны и сбываются вещи: трупы порой на заре выплывают в далекой лагуне… «Посмотри!» — говорит педераст на террасе жеманному другу: «Как этот вечер циничен, настойчив и сладок!» И, звякнув запястьем, кладет на плечо его вялую руку… Наркотик зрачки у обоих расширил зловещим, обманчивым счастьем, а на душе — беспокойный и липкий осадок узаконенного беззакония… И дым, подплывающий к озеру, душен и гадок… О, Посейдония! 5. В аэропорт спустился корабль из далекого рейса, весь серебряный — он, под зарей, как гигантский фламинго. Он пришел из страны, где под солнцем лениво не греются, где в снегах плоскогорий живут дикари и зовут себя «Инка». Перестали моторы дышать, падают сходни, люди столпились у люка, спеша сойти, опуститься в родное сегодня, в привычный, в уютный, в домашний лад… И вот уже, выдвинув стол на балкон, с восемнадцатого этажа, как на время присевшая птица, оглядывая небосклон, капитан сочиняет секретный доклад: «Кроме золота и серебра, мало нашли мы в стране добра — мало злаков, и птиц, и зверей, грубые нравы у дикарей… И однако — согласно приказу — над озера водами пустынными заложили мы город — Тиагуанако, и оставили Тота, Атагуальпу, Гуаскара и Ассу стеречь блокгауз с припасами и машинами». И ребят пожалев, капитан вспоминает, что там челюсти скука ломает и что Гуаскар проиграл ему в кости огневолосую Айю и что завтра идти к ней в гости… И предвкушенью лукавому рад, продолжает доклад. Жена, проходя, ему треплет прическу и голову ласково гладит. Лиловые бродят туманы и вьюги в ее ускользающем взгляде. Он целует ей руки, что гибче змеи и лианы, и пальцы с ногтями, покрытыми розовым воском, и вслед за ней устремляется — — а ей вспоминается — — время разлуки, томные ночи в постели подруги… Пальцы ее нежнее, груди ее душистей, рядом с черной копной волос золотая еще золотистей. И в бесстыдной жаре откровенного женского лета часы за часами вприпрыжку бегут до рассвета и, приближая момент расставанья, опять раздувают уже потухавшее пламя желанья. Наглые губы по коже трепещущей бродят, ищут — находят, уходят — приходят… В сладостной пытке, в тонкой и нежной любовной работе пот выступает, как росы, на смуглой и розовой плоти, тужится тело — истомой натянутый лук — страстная жажда касанья множит и множит, грудь задыхается, сердце не может и хочется криком кричать от восторга немыслимых мук. …Последние свечи, как звезды в заре, оплывая, горят, в игре их, ладьи на мозаике стен, отплывая, колышутся тоже… — Милая, знаешь ли, что говорят… — «Э, вулканы всегда горят! Пока мы живы, все чушь…» Но стали колени подруги нарочно ленивы, как будто ей трудно, как будто ей худо — — А скоро вернется муж… «Откуда?» — — Он в колониях… — …О, Посейдония!.. 6. Главного храма златя позолоту почти потерявшие крыши, как мастер усердный, устала и потухает заря. Светом уличных ламп подымается ночь по колоннам, а ниже — по бесконечным ступеням благоговейные тени восходят к огням алтаря. Автоматически мелют молитвы привычные губы, не веря — сердца приобщиться к божественной милости чают. Но месса окончилась. Смолкли священные трубы. Остатки курений, подножия Тех, что все знают, еще обвивают и тают. Разоблачаясь, жрецы говорят об обычном — тому удалось по дешевке купить рмоагальские вина, тот ищет подержанный глиссер для сына, прошедшего конкурсы в школе с отметкой «отлично». На Основателя видом похожий, старец осанистый, благообразный, принимающему облаченья ключарю и хранителю храма, кастрату на ухо шепчет: «Честь Тебе, Боже — будем богаты! Сколько живу — не бывало такого стечения! Толпы стоят у священных порогов! И народ-то все разнообразный: есть и вовсе не чтившие Бога… А уже становилось нам жить трудновато: вера оскудевала, падала наша зарплата — людишек заели материальные цели и малого — право — уже не хватало, чтобы мы для себя лишь кадили и пели! Так что — долго ли до греха! — если вулканы начнут потухать — надо скликать собратий, чтобы опять раздувать их!». Словно солидный ребенок давно надоевшую сказку, ключарь его слушает, спрятав лицо под учтивую маску — он-то знает, что мертвая вера не оживает… Когда в полуночном обходе заправляет у статуй лампады, он слышит, как трубят тритоны, перекликаются звонко наяды. Он видит, что боги уходят, что кони святой колесницы уже напрягают под сбруей усердные спины, что блещут, в движенье колес орихалковых, спицы, что грозный трезубец взлетает готовый разить, что сам Основатель стремится опять опуститься в морские пучины… Нет, мертвую веру не воскресить! На годы, века, на эоны к тем, что стоят у начала дороги — к юным народам уходят Бессмертные Боги, чтобы опять откликалось сознанье и сердце людское на все великое, на все святое… А здесь — в разложеньи зловещем заслоняют людей безразличные вещи, и начинается духа агония… О, Посейдония!