Страница 21 из 29
Последний вечер (Эпическая поэма)
Цилиндр из неокисляющегося металла огненного цвета, заключавший в себе рукопись этой поэмы (не на папирусе, не на пергаменте, не на бумаге, а на специальных, напоминающих нашу пластмассу, лентах), был поднят драгой, опущенной на дно океана с яхты «Ахиллейон», принадлежащей г. Анастасу Самозису — мультимиллионеру, меценату и любителю-ихтиологу, как раз пополнявшему свои — всемирно известные — коллекции глубоководных существ. Насколько можно понять, в поэме рассказывается об островной стране, которую по преданию создал и основал для своих детей бог Посейдон (см. у Платона). Во всяком случае та была так же ограждена с севера, востока и запада горами (вулканическими), а на юге ее находилось большое озеро, на берегу которого располагалась столица «Город Золотых Ворот».
О тождестве этих стран свидетельствует и упоминаемый в поэме таинственный «орихалк» («Наиболее драгоценный из металлов» — Платон). О судьбе Посейдонии-Атлантиды у Платона говорится кратко: «В один день и в одну страшную ночь она опустилась на дно морей». Гораздо подробнее о той же, по-видимому, катастрофе рассказывает знаменитая рукопись майя «Кодекс Троано» — находящаяся в Мадридском Музее: «Вулканические силы исключительной интенсивности сотрясали почву, пока она не поддалась наконец. Долины (Страны) были отделены одна от другой (очевидно, трещинами) и затем рассеяны… Два страшные удара сотрясли их и они исчезли неожиданно во время ночи… увлекая за собою 64 миллиона человек». Это произошло — по календарю Майя — в год «6 Кан, 11 Молюк, 3 Шуен»… Принимая во внимание вполне понятные трудности перевода (скорее — расшифровки) за его (или ее) точность автор не ручается. По мере сил он старался передать и строение стиха, порой отдаленно напоминающее размеры античных эпических поэм. Целый ряд терминов, для которых ничего равнозначащего нет в языках известных нам древних народов (их техническая культура не достигала этой степени развития), пришлось превратить в «архаизмы наоборот» и дать им вполне современные звучания.
Хоть и косвенно, однако с достаточной убедительностью, в поэме вскрываются атлантские корни древних цивилизаций Теночтитлана и Тиагуанако. Остается сказать, что Одинокий, о котором говорится в эпилоге, по-видимому, и был творцом поэмы.
С. Р.
1. Светящийся диск у ворот орихалковый поднял колосс, перепрыгивая друг через друга, автострадой машины бегут без колес и расходятся на поворотах. Город в гордое небо вознес с блестками окон гигантские соты. А над ним — — зари роковая агония, облаков и огней беспокойная фуга… О, Посейдония! 2. Из мастерских, учреждений, контор, магазинов, как грозное платье, снимая оконченный труд, будто бы кишки из зданий пустеющих вынув, усталые толпы на улицы лавой текут. Сливаясь в подвалы подземной дороги, у турникетных густеют запруд и снова сквозь них вытекают на воздух… Не глядя на небо, на вечер, на звезды, в пути прилипая к витринам вещей соблазнительно-ходких, разнобойно шагая, усталой походкой влача по асфальту несчетные ноги, весь город от края до края — один человечий поток… На движущихся тротуарах, на личных машинах, (на глиссерах и архаических шинах) на крыльях, на лодках, в запряжках из атомных сил, электричества, пара на Запад, на Север, на Юг, на Восток в грохоте, топоте, шипе, шуршаньи, свисте спешат, заполняя и землю, и воздух, и воду, в относительную свободу… А в небе — закат, словно огненная пеларгония и дальние дымы клубятся, как черно-багровые листья… О, Посейдония! 3. Там, где, как пестрые скалы, высотные здания к решеткам прибрежным прижали кайму цветников, а ниже — воды голубое сияние в оранжевых, серых, лиловых, багровых мазках облаков — волна за волной подплывает к лежащим на розовом пляже, и сразу же, изнемогая, истаивает на теплом песке без следа. Уже вечереет, но толпы густеют даже. Спеша освежиться после дневного труда, с трамплинов герои бросаются лихо, робкие входят в волну, как в объятья врага, друг друга с трудом избегая по всем направленьям снуют челноки — иные гребут изо всех, иные беспечно и тихо, насвистывая, напевая, из-под ленивой руки, разглядывая берега. Среди челноков и пловцов, средь криков, приветствий и шуточно им угрожающих слов, к причалу подводят кокетливый катер, почти что нагие девицы — загорелые ноги, и руки, и груди, и лица, а губы по моде бледны, как заря на усталом закате. Выходят на берег, красуясь, взглядам себя предлагая, что редкие фрукты на праздничном блюде — возьмите любую! Поспела любая! И словно не замечая к ним повернувшихся лиц, идут, играя опахалами деланно длинных ресниц. И несдающийся старый поэт сочиняет девицам экспромтный привет: «Как два котенка играет от быстрого хода твоя вознесенная грудь, будто бы трогая лапкой мое оробевшее сердце. Пусть ты не глядишь и не улыбаешься — будь! И одним бытием твоим горькая старость моя обогреется!» — Браво, старик! — говорит иронический майя и шепчет лежащему рядом: «Глазки прикрой — ослепнешь некстати! Под случай шальной любая будет в кровати с тобой, а то — отпихнет тебя левой ногой! Ты думал — гетеры эти цветочки? Нет, милый, — папины дочки! Все у них есть, а душа скучает — игра потаскушки порой развлекает…» А те, кривляясь, треща, как сороки, бегут, направляясь к купальным кабинам. Старуха-бродяжка, живущая в брошенной лодке, смотрит на них и глаза — как цепные собаки: «Ужо вам, красотки!» Пусть вечер и розов и тих — открыты ей тайные знаки: все перемерены меры, все сбываются сроки, все пересчитаны люди и живут уже днем не своим — не облака прилипают к далеким вершинам, но дым, дым… На земле и на небе агония… О, Посейдония!