За чертой

Версаль

Над Версалем зеленеет небо — осень… Как всегда — я здесь прошедшим пьян… Как всегда — скучая на откосе, мраморная Геба свой фиал с амброзией подносит жвачным толпам праздничных мещан. О, Европа! Нежная царевна, что ломала бровки мукой гневной, покоряясь дерзкому Быку, а потом божественным наследьем — в пляске муз и в боевой крови — показала всем земным соседям, что достойна Зевсовой любви… А теперь — дебелотелая, сытая, умелая (и всегда с клиентом начеку), седину замазав рыжим цветом, в лаковых копытцах ковыляя, в парке предков празднично гуляешь, соблазняешь перецвелым бабьим летом и трещишь сорокой на суку… И на фоне садов раззолоченных средь единственных, как Джиоконда, куртин — оскорбительнее пощечины господин, манекен с несложным механизмом, с бутербродным радикал-социализмом твой супруг — свободный гражданин! Для него ль в тысячелетьях жили гордые, как из огня литые, — возводили на зеленом Ниле царские громады пирамид, уносили чуда золотые из заклятой рощи Гесперид, тесным строем в мире шли герои, Одиссей, отплыв от пепла Трои, всех морей глухую мерил синь, пел Гомер, рассказывал Виргилий, Фидий в мрамор обращал богинь, сказочно мерещилась Эллада снам гиперборейского номада, и щитом спартанским Фермопилы пред Царя Царей несметной силой запирал бесстрашный Леонид, Цезарь ждал зарю кровавых Ид, и в снегу, медвежьей силе рад. бородатый скиф сажал на вилы славой избалованных солдат?.. …Над Версалем вечереет — осень… В аллеях — листья шуршат, как ушедших шаги… И кажется, что на откосе веером веет… Не украшай бытия и не лги! Это ветер вздымает и носит бумагу от бутербродов — мирное знамя свободных народов… И трудно поверить, что есть еще в мире герои, ныряющие в косматое море, чтоб помочь потерпевшим крушение, что летчики задевают горы и разбивают аппараты на глетчерах, чтоб спасти альпиниста без сил, и что даже в сиянии этого вечера где-то уже прозябают, как зерна в подземном покое, участники небывалого приключения на планетах, которых еще телескоп не открыл… Трудно поверить! Что дым в бесконечность, вечер осенний уходит прочь… И вот уже падает ночь пустая, как вечность. где ни в одном окне свет не горит. в паркете квадрат ни один не скрипит, даже не бродит бесплотный дух, не шебаршит и голодная мышь — мир нем — мир глух — мертвая тишь. Вечная память всем!.. …Но, как жестокое, кровью налитое око, смотрит с Востока Звезда Рока… «Грани» № 44, 1959

Гроза

Скупые воды льются сонно под раскаленные пески и пахнет плотью утомленной от разметавшейся реки. По берегам, в дыму и зное, фаллические тополя вонзает небо грозовое в нетерпеливые поля, и напряженную, как тело в предэкстатическом плену, колышет полдень онемелый обманчивую тишину… И в этот час — глухой и странный — по увядающим лугам она крестьянкой безымянной одна приходит к берегам. Из-за кустов, раскрыв колени, для настоятельной нужды, глядит с усталым вожделеньем на зелень сонную воды. Потом расталкивает позы и раздеваясь над рекой, сотрет нечаянные росы подолом юбки холщевой… И торопливо подымая к плечам — с рубашкой — наготу, в воде — как в небе — отражает Астарты черную звезду. Все тот же мир обыкновенный и день томительный не нов, но облака киприйской пеной текут у низких берегов. И в белизне предельно голый от загорелых ног и рук, ее мужицкий круп тяжелый, как солнце, озаряет луг! И не понять — она ль, иная ль — по раскаленному песку, как полдень огненный, нагая, сошла в счастливую реку. По опрокинутой лазури на камыши и на песок летят блистающие бури из-под ее проворных ног. Как будто в радужной зарнице, на колеснице золотой мифологические птицы ее проносят над рекой. В тоску немотную природы как бы нисходит с высоты и лижут жаждущие воды плоть сокровенной наготы. Растенья дышат учащенно, едва коснется их она и на земли сырое лоно выбрасывают семена. Срывают птицы писк и пенье в томленьи падая на луг, и камни в муках вожделенья зовут неведомых подруг. И кажется — она причиной, что — покрывая небеса — спиной косматой над равниной приподымается гроза, что где-то там, в степях лазури — освобожденные от пут самцы взбесившиеся бури в тупом неистовстве ревут. Но гроз безумием нежданным, громов рычаньем, сметена в холсты крестьянки безымянной опять скрывается она. И прочь уходит торопливо, а вслед за ней бегут луга, летя по ветру рвутся ивы, река ломает берега. И громовые ураганы свергаются среди полей, как будто с облаков Титаны на землю прыгают за ней… И я из-под ракит укромных пустые удочки собрав, бегу за ней чрез луг огромный в толпе с ума сошедших трав. А за спиной моей, как крылья, шумят и плещут тополя, и кажется, что без усилья навстречу движутся поля. И кажется, открылось взглядам немыслимое бытие: доверчиво со мною рядом бежит различное зверье. Но сквозь дожди и ураганы то видимый, то невидим, переграждает символ странный надежды — мне, дорогу — им. И тополя, крылом махая, садятся где-то на поля, звериная уходит стая, чужой становится земля… И в одиночестве постылом одолеваю трудно грязь, мечты перегоревшим пылом, как хмелем конченным томясь. И, возле ветхого креста, войдя в промокшее селенье, гляжу с немым недоуменьем на изможденного Христа… Но вот к просторам неизвестным, еще плененный гром тая, уходят тучи стадом тесным за горизонтные края. Под радуги победной аркой водой омыта грозовой плоть мира снова стала яркой, как будто в первый полдень свой. И, возвещая страсть живую, нежна, призывна и чиста — голубка белая воркует на черном дереве креста. И кажется (быть может — снится) Распятый улыбнулся ей. Как голубь Ноя эта птица залог иных и лучших дней. Все, что веками изнывало, растаяло в грозовой мгле, и безгреховным тело стало на о святившейся земле!