Банк

Константин Сергеевич издал смешок, Игорь Николаевич заулыбался. Влад продолжал:

— Но к шестьсот пятидесятой я уже плакал, ронял слезы на листы, к семисотой рыдал, а к семьсот шестьдесят девятой, когда роман наконец закончился, я опять был спокоен. Сначала было я подивился умению человека писать так много и долго, потом в послесловии прочел, что господин Гончаров работал над ним восемь лет, подумал, что за такой срок можно написать при желании в два раза больше, и не стал корить автора за то, что он мучил читателя.

— Ха! — Василий почесал затылок. — Это же — классик! А вы его…

— А вы его? — переспросил Влад и, заметив, что пиво в кружках у всех заметно поубавилось, принялся подливать.

— И я — его, — засмеялся Василий. — Раньше-то я, может, чуть и почитывал, сейчас не до того.

— Чем же вы таким важным, позвольте полюбопытствовать, занимаетесь?

— Как это чем? — В голосе Василия сквозило явное удивление. — Пью!

— Здорово, — произнес Влад, — а живете, простите, на что?

— Он у нас великий художник, — вступил в разговор Константин Сергеевич, — нарисует очередное гениальное полотно, на «Конюшню» его отнесет, продаст — и опять пьет неделю.

— Не нарисует, а напишет! — чуть ли не обиженно поправил его Василий.

— Да, напишет, — сказал Игорь Николаевич. — Я, Влад, как-то зашел к нему — уж больно настойчиво звал — и посмотрел его «мастерскую». Если бы каждую «картину» не разъяснял, так бы я ничего и не понял. Наляпано красками, намалевано… «Что это?» — спрашиваю. «Крик души», — отвечает.

— Это я для себя пишу, — прокомментировал сосед. — А для продажи хорошо идут черно-белые пейзажи питерских двориков. Тушью — раз-раз-раз! — полчаса, и все готово. За сорок долларов спокойно уходят!

— Полчаса — сорок, час — восемьдесят, — быстро вслух прикидывал Влад, — восьмичасовой рабочий день — шестьсот сорок. Вычитаем выходные — двадцать дней в месяц — двенадцать тысяч восемьсот! Хочу быть художником!

— Ха-ха-ха! — засмеялся Василий, — Писать-то — да, можно в полчаса один пейзажик. Только в неделю у тебя покупают максимум два. А хотите, я вам свою картину подарю?

— Спасибо, я очень тронут, но, видите ли, у меня уже есть одна.

— Это как в анекдоте о прапорщиках: «давай ему книгу подарим». — «Зачем? — у него уже одна есть»?

— Нет. Вы меня не поняли. Квартира у меня маленькая, однокомнатная, подъезд крайний, посему две стены занимают окна, третью — стенка, а на последней, вы извините, уже какая-то репродукция висит. Впрочем, можно пристроить вашу картину на дверь в туалете — гвоздиками тук-тук! — и прибить. Место незавидное, зато я каждый день буду ею любоваться.

— Константин Сергеевич! — чуть не захныкал Василий. — Скажите вы ему!

— Я ему, Вася, — ответил хозяин, — лучше твои последние стихи прочту. Послушайте, пожалуйста, Владислав, только внимательно:

Влад покачал головой и произнес:

— Все в рифму, да еще и с использованием французских слов. И как, простите, называется это ваше, Так сказать, «произведение»?

Лицо Василия приняло серьезное, сосредоточенное, если не сказать хмурое, выражение. Уже без всякого кривлянья он спокойно ответил:

— «Песнь алкоголика».

Владу вспомнились слова Жанны, сказанные ему в день их знакомства: «Апофеоз пьянству».

— Ага, — скорее по инерции продолжил он, — это фантазия или личные переживания автора?

— Всякое литературное произведение, — сказал Василий, — есть прежде всего личные переживания человека, его создающего, а потом уже все остальное. В конкретно цитируемом стихотворении от фантазии, как вы понимаете, очень мало. Все — мое, — и он провел ладонью по волосам, будто это могло привести их в порядок.

— Что ж вы так? — уже более примирительным тоном произнес Влад. — Все вроде бы пьют-выпивают, но до «Колотуна»…

— Ой ли? — возразил Василий. — В России люди всегда были настроены максималистски: воевать — так до победы, любить — так до страсти, пить — так пока не упадешь. Из того же «Обрыва»: «…хотя люди и успели напиться, но не до потери смысла, и по этой причине признали свадьбу невеселою». Вы посмотрите, особенно утром, сколько толпится у ларьков и вино-водочных магазинов алкашей! Синие носы, красные лица, несчастные люди, сломанные судьбы, и никому до них никакого дела. Пьешь — сам виноват. А почему так получилось, что человек вдруг запил, — неинтересно. Другие же, скажем так, «выпивают» — то есть пьют, но не до пьянства. Я же между ними занимаю почетное промежуточное место, я — некоторая арифметическая единица, получающаяся в результате сложения алкогольных качеств всех пьющих и последующего деления на их количество. Золотая середина, так сказать. А еще, если хотите, человек, который все мог, но у которого ничего не получилось. Делать могу что угодно, талантами кое-какими наделен, но ничего — серьезно, ничего — до конца. Таких, как я, — масса!

— Что ж так грустно? — начал было спрашивать Влад, но заметил, что Игорь Николаевич приложил палец к губам, и замолчал.

— Василий! — сказал хозяин. — А давай-ка я еще твое прочту, вот это, самое последнее стихотворение?

— Читайте, — махнул рукой сосед.

Константин Сергеевич поправил очки, которые сползли с переносицы на кончик носа, и начал декламировать: