Страница 36 из 162
VI. ВЛАСТИ Чу! Крыльев шум… и слуги сатаны рассеялись пред ангелами Власти. И в нас самих, как бурей, сметены виденья зла, виденья темной страсти. Шум крыльев, клик… Летят они, трубя, могучие, багряно-огневые. Стремясь, гремят их песни грозовые. Летят они, всё грешное губя. Спускаются; неправых строго судят, и перед ними падаем мы ниц. Они блестят, как множество зарниц, они трубят и души сонных будят. Открыло им закон свой Божество — Царь над царями грозно-величавый, и в отблеске Его безмерной славы, шумя, кружатся ангелы Его. VII. НАЧАЛА На чьем плече, как голубь, спит луна, и чья ладонь — под облаком румяным? Кем ставится стеклянная стена перед волной, на берегу песчаном? Гул наших струн, и жизни каждый вздох, и бред земли — кто, кроме смертных, слышит? Вот — ночь, вот — день; скажи, кто там колышет кадило зорь? — Я вижу четырех: на четырех цветных вершинах горных они стоят, и ты не знаешь, чей прекрасней лик, и тысячи очей горят у них на крыльях нежно-черных. Один — всю твердь, как чашу, поднимает; отхлынуть тот велит волнам морским; один — земле взывающей внимает; тот — властвует над пламенем благим. VIII. АРХАНГЕЛЫ{*} Поставь на правый путь. Сомнения развей. Ночь давит над землей, и ночь в душе моей. Поставь на правый путь. И страшно мне уснуть, и бодрствовать невмочь. Небытия намек я чую в эту ночь. И страшно мне уснуть. Я верю — ты придешь, наставник неземной, на миг, на краткий миг восстанешь предо мной. Я верю, ты придешь. Ты знаешь мира ложь, бессилье, сумрак наш, невидимого мне попутчика ты дашь. Ты знаешь мира ложь. И вот подходишь ты. Немею и дрожу, движенье верное руки твоей слежу. И вот отходишь ты. Средь чуждой темноты я вижу путь прямой. О дух пророческий, ты говоришь, он мой средь чуждой темноты… Но я боюсь идти: могу свернуть, упасть. И льстива, и страшна ночного беса власть, о, я боюсь идти. «Не бойся: по пути ты не один пойдешь. Не будешь ты один, и если соскользнешь с высокого пути…» IX. АНГЕЛ ХРАНИТЕЛЬ В часы полуночи унылой отчетливее сердца стук, и ближе спутник яснокрылый, мой огорченный, кроткий друг. Он приближается, но вскоре я забываюсь, и во сне я вижу бурю, вижу море и дев, смеющихся на дне. Земного, темного неверья он знает бездны и грустит, и светлые роняет перья, и робко в душу мне глядит. И веет, крылья опуская, очарованьем тишины и тихо дышит, разгоняя мои кощунственные сны… И я, проснувшись, ненавижу губительную жизнь мою; тень отлетающую вижу и вижу за окном зарю. И падают лучи дневные… От них вся комната светла: они ведь — перья золотые с его незримого крыла. <18–30 сентября 1918>; Крым
148. КРЫМ{*}
Назло неистовым тревогам ты, дикий и душистый край, как роза, данная мне Богом, во храме памяти сверкай. Тебя покинул я во мраке: качаясь, огненные знаки в туманном небе спор вели над гулом берегов коварных. Кругом на столбиках янтарных стояли в бухте корабли. В краю неласковом скучая, всё помню, — плавные поля, пучки густые молочая, вкус теплых ягод кизиля. Я любовался мотыльками степными, — с красными глазками на темных крылышках… Текла от тени к тени золотистой, подобна музыке волнистой, неизъяснимая Яйла! О, тиховейные долины, полдневный трепет над травой, и холм — залет перепелиный… О, странный отблеск меловой расщелин древних, где у края цветут пионы, обагряя чертополоха чешую, и лиловеет орхидея… О, рощи буковые, где я подслушал, Пан, свирель твою! Воображаю грань крутую и прихотливую Яйлы, — и там — таинственную тую, а у подножия скалы — сосновый лес… С вершины острой так ясно виден берег пестрый, — хоть наклонись да подбери. Там я не раз, весною дальной, встречал, как счастье, луч начальный и ветер сладостный зари… Там — ночью звездной — я порою о крыльях грезил… Вдалеке, меж гулким морем и горою, огни в знакомом городке, как горсть алмазных ожерелий, небрежно брошенных, горели сквозь дымку зыбкую, и шум далеких волн и шорох бора мне посылали без разбора за роем рой нестройных дум! Любил я странствовать по Крыму… Бахчисарая тополя встают навстречу пилигриму, слегка верхами шевеля. В кофейне маленькой, туманной эстампы английские странно со стен засаленных глядят. Лет полтораста им, — и боле: бои былые, — тучи, поле и куртки красные солдат. И посетил я по дороге чертог увядший. Лунный луч белел на каменном пороге. В сенях воздушных капал ключ очарованья, ключ печали, и сказки вечные журчали в ночной прозрачной тишине, и звезды сыпались над садом. Вдруг Пушкин встал со мною рядом и ясно улыбнулся мне… О, греза, — где мы не бродили! Дни чередились, как стихи… Баюкал ветер, а будили, в цветущих селах, петухи. Я видел мертвый город: ямы былых темниц, глухие храмы, безмолвный холм Чуфуткалэ… Небес я видел блеск блаженный, кремнистый путь, и скит смиренный, и кельи древние в скале. На перевале отдаленном, приют старик полуслепой мне предложил с поклоном сонным. Я утомлен был… Над тропой сгущались душные потемки. В плечо мне врезался котомки линючий, узкий ремешок. К тому ж над лысиною горной повисла туча, словно черный, разбухший, бархатный мешок. И тучу, полную жемчужин, проткнула с хохотом гроза, — и был уютен малый ужин в татарской хижине: буза, черешни, пресный сыр овечий. Темнело. Тающие свечи на круглом низеньком столе, покрытом пестрой скатереткой, — мерцали ласково и кротко в пахучей, теплой полумгле. И синим утром я обратно спустился к морю по пятам своей же тени. Неопрятно цвели на кручах, тут и там, деревья тусклые Иуды. На камнях млели изумруды дремотных ящериц. Тропа вилась меж садиков веселых. Пел ручеек. На частоколах белели козьи черепа. О, заколдованный, о, дальний воспоминаний уголок! Внизу, над морем, цвет миндальный, как нежно-розовый дымок, и за поляною поляна, и кедры мощные Ливана, — аллей пленительная мгла (любовь любви моей туманной!), и кипарис благоуханный, и восковая мушмула… Меня те рощи позабыли… В душе остался мне от них лишь тонкий слой цветочной пыли… К закату листья дум моих при первом ветре обратятся, — но если Богом мне простятся мечты ночей, ошибки дня, и буду я в раю небесном, — — он чем-то издавна известным повеет, верно, на меня! <Январь 1921>; Лондон вернутьсявернуться