Страница 37 из 162
149. СОН НА АКРОПОЛЕ
Я эти сны люблю и ненавижу. Ты знаешь ли их странную игру? На миг один, как стая птиц роскошных, в действительность ворвется вдруг былое и вкруг тебя, сверкая, закружится и улетит, всю душу взволновав. Я в первый раз Акрополь посещал… Убогий грек со стразом на мизинце, всё добросовестно мне объясняя, вводил меня в разрушенные храмы своих непостижимых предков. Маки алели меж камней; и мимолетно подумал я, что мраморные глыбы, усеянные маками, похожи на мертвецов с пурпурными устами… Мы миновали желтые колонны и с вышины увидели окрестность. Взглянул я вниз, и чудо совершилось… То южное ли солнце подшутило над северной, тоскующей душой, иль слишком жадные глаза поэта мучительно и чудно обманулись — не ведаю… Но вдруг исчезли горы, гладь синяя мерцающего моря в цветущую равнину превратилась: Ромашек золотистые сердца, и вдовий цвет лиловый и пушистый, и колокольчики — я различал в траве густой, лоснящейся на солнце… Преобразились белые Афины. Передо мной — знакомое село: всё — сизые, полуслепые избы, кабак с зеленой вывеской, часовня, да мальчики, играющие в бабки, да жалобно мычащая корова, да пьяница, и пьяный русский ветер, вздувающий рубашку на спине… А там вдали, меж полем и деревней, я вижу лес, — как молодость, веселый, березовый, бледно-зеленый лес, и просветы тропинок своенравных… Как хочется предаться их извивам, блуждать, мечтать, срывать кору с берез и обнимать янтарный, влажный ствол — льнуть, льнуть к нему и грудью и губами и кровь его медовую впивать! Всё вижу: блеск песчинки на тропе, и труп крота близ горки чернозема, и пестрого жука на черной шкурке… А сам я (о, как сладко-совершенно мне это чудилось!) — я сам стою на деревенском кладбище, где дышит так пряно тень черемухи склоненной, где меж могил алеет земляника, где сыплются ольховые сережки на старые, горбатые кресты… И нехотя очнулся я, и голос поскрипывал, прилежно рассуждая о стройности дорических колонн и о былых властительных богинях. Что мне до них? Я видел сон иной. День увядал. Внизу горели окна. На запад шли оранжевые тучи. «Благодарю», — промолвил я поспешно, и на ладонь услужливого грека упало несколько монет дырявых. Так — за мечту платил я серебром… <Май 1919>; Афины150. СТРАНСТВИЯ{*}
Ты много странствовал. Рассказ холодный твой я ныне слушаю не с завистью живой, а с чувством сложного, глухого сожаленья. Мне горько за тебя. Скитался долго ты; везде вокруг себя единой красоты разнообразные ты видел проявленья, и многих городов в записках путевых тобой приведены звенящие названья. Но ты не испытал тоски очарованья. На желтом мраморе святилищ вековых, на крыльях пестрых птиц, роскошных насекомых узор ты примечал, не чуя Божества; стыдливой музыке наречий незнакомых с улыбкой ты внимал, а выучил слова приветствий утренних, вечерних пожеланий; в пустынях, в городах, иль ночью на поляне, сияющей в лесу, как озеро, — о нет! — не содрогался ты, внезапно потрясенный сознаньем бытия… И через много лет ты возвращаешься, — но смотришь изумленно, когда я говорю, что сладостно потом о странствиях мечтать, о прошлом золотом, — и вдруг припоминать, в тревоге, в умиленье мучительном, — не то, что знать бы всякий мог, а мелочь дивную, оттенок, миг, намек, — звезду над деревом да песню в отдаленье. <Май 1921>151. «Над землею стоит голубеющий пар…»
Над землею стоит голубеющий пар. Почки лип озарили аллею; и с нелепою песенкой первый комар мне щекочет настойчиво шею… И тоску по иной, сочно-черной весне — вдохновенное воспоминанье, — ах, какую тоску! — пробуждает во мне комариное это жужжанье…152. FOOTBALL{*}
Я видел, за тобой шел юноша, похожий на многих; знал я всё: походку, трубку, смех. Да и таких, как ты, немало ведь, — и что же, люблю по-разному их всех. Вы проходили там, где дружественно-рьяно играли мы, кружась под зимней синевой. Отрадная игра! Широкая поляна; пестрят рубашки; мяч живой то мечется в ногах, как молния кривая, то — выстрела звучней — взвивается, и вот подпрыгиваю я, с размаху прерывая его стремительный полет. Увидя мой удар уверенно-умелый, спросила ты, следя вращающийся мяч: знаком ли он тебе — вон тот в фуфайке белой, худой, лохматый, как скрипач. Твой спутник отвечал, что, кажется, я родом из дикой той страны, где каплет кровь на снег, и, трубку пососав, заметил мимоходом, что я — приятный человек. И дальше вы пошли. Туманясь, удалился твой голос солнечный. Я видел, как твой друг последовал, дымя, потом остановился и трубку стукнул о каблук. А там всё прыгал мяч, и ведать не могли вы, что вот один из тех беспечных игроков, в молчанье, по ночам, творит, неторопливый, созвучья для иных веков. 26 февраля 1920; Кембридж вернутьсявернуться