Страница 29 из 67
4 — За Родину! За Сталина! — Это навстречу бронемашинам ринулся в степь Командир обескровленного эскадрона, Стоявшего насмерть в вишневых садах. Ты вспомнил его: Церен Пюрбеев, Гордость политработников, образцовый кавалерист, У которого самое смуглое в дивизии лицо, У которого самые белые зубы и подворотнички, У которого под пленкой загара Круглятся скулы и движутся желваки. Маленький, в твердой бурке, он ладно сидит верхом, Хотя у него неуклюжей формы Противотанковое ружье. Он стреляет в бортовую часть бронемашин. Ему стыдно за нас, за себя, за свое племя, За то материнское молоко, Которое он пил из потной груди, Он хочет верить, что поднимет бойцов, Но все бегут, бегут. И только ты как зачарованный смотришь, ты видишь: Голова Пюрбеева в желтой пилотке Отскакивает от черной бурки, Лошадь вздрагивает, а бурка Еще продолжает сидеть в седле… Время! Что ты есть — мгновение или вечность? Племя! Что ты есть — целое или часть? Грамотная его сестра в это утро Читает отцу в улусной кибитке Полученный от Церена треугольник. Безнадежно больной чабан с выщипанной бородкой Кивает в лад Учтиво, хорошо составленным словам сына, А голова сына катится по донской траве. Настанет ночь под новый, сорок четвертый год. Его сестру, и весь улус, и все калмыцкое племя Увезут на машинах, а потом в теплушках в Сибирь. Но разве может жить без него степная трава, Но разве может жить на земле человечество, Если оно не досчитается хотя бы одного, Даже самого малого племени? Но что ты об этом знаешь, техник-интендант? Ты недвижен, а время уносит тебя, как река. Ты останешься жить, ты будешь стоять, Не так, как теперь, в безумии бегства, А в напряженном деловом ожидании, Сырым, грязным, зимним утром На сгоревшей станции под Сталинградом. Ты увидишь непонятный состав, конвойных. Из узкого, тюремного окна теплушки, Остановившейся против крана с кипятком, На тебя посмотрят косого разреза глаза, Цвета подточенной напильником стали. Такими глазами смотрят породистые кони, Когда их в трехтонках, за ненадобностью, Увозят на мясокомбинат, Такими глазами смотрит сама печаль земли, Бесконечная, как время Или как степь. Быть может, это смотрит сестра Церена, Образованная Нина Пюрбеева, Всегда аккуратная учительница, Такая длиннокосая и такая тоненькая, С твердыми понятиями о любви, О синтаксисе, о культурности. В ее чемодане, — А им разрешили взять По одному чемодану на человека — Справка о геройской звезде Посмертно награжденного брата, Книга народного, буддийского эпоса, Иллюстрированная знаменитым русским художником, Кое-что из белья и одежды, Пачка плиточного чая И ни кусочка хлеба, чтобы обмануть голодный желудок, Ни травинки, ни суслика, А бывало, Покойные родители и суслика бросали в казан. В той же самой теплушке — Круглая, крепкая, с налитыми ягодицами — Золотозубая Тегряш Бимбаева, Еще недавно видный профсоюзный деятель, Мать четырех детей и жена предателя, Полицая, удравшего вместе с немцами. Она-то понимала, что ее непременно вышлют, Она-то к этому заранее подготовилась, В ее пяти чемоданах полно союзнических консервов, Есть колбаса, есть концентраты. От всего сердца Она предлагает одну банку своей подруге, Она предлагает одну банку сестре героя, Но та не берет. — Бери! Бери! — кричат старухи, — Мы же одного племени, одной крови! — Но та не берет. — Бери! Бери! — кричат плоскогрудые молодые женщины, — Разве она отвечает за мужа? Что же ты стоишь, техник-интендант? (Впрочем, ты уже будешь тогда капитаном.) Видишь ты эту теплушку? Слышишь ты эти крики? Останови состав с высланным племенем: Поголовная смерть одного, даже малого племени, Есть бесславный конец всего человечества! Останови состав, останови! Иначе — ты виноват, ты, ты, ты виноват! — Алё! Ты сказился? Хочешь к немцу попасть? Только тебя он и ждал! А ну, залезай в машину, вот в эту! — С присвистом, сверху, с коня, Среди вращающейся травы и всеобщего бегства, Приказывает тебе майор Заднепрук, Чей полк рассыпался, как песок, Степной песок. И вот уже ты в машине редакции И стукаешься козырьком о рычаг "американки". Наборщики, пожилые солдаты, Придерживают подпрыгивающие в кассе буквы. Оказывается, водитель машины — Помазан. Машина тоже пускается в бегство, И в оконце, прорезанном в черном брезенте, На мгновенье возникает скачущий Заднепрук, По-командирски размахивающий свободной рукою, А в ложбинке под красноталом — Безропотно заснувший последним сном Трехмесячный жеребенок: наверно, тот самый, Что на заре выходил на цыпочках из Дона. 5 Помазан об этом еще ничего не знает, Он еще с тобою в командировке, Он еще рядом храпит на веранде, В доме у каких-то своих родичей, Еще, как уголь, черна весенняя ночь, Еще ты усмехаешься, Вспоминая, как давеча сказал Заднепрук: "Личной жизни совершенно не имею", Еще ты надеешься На приятное приключение в Краснодаре, А перед тобой уже начинает светиться Измученное, молодое лицо, Ставшее прекрасным от боли разлуки, Запретные слезы в длинных глазах, Волосы до плеч, дрожащие руки И глупые, вечные слова… Это было в конце обманного марта, Когда в тяжелом от влаги и холода воздухе Внезапно рождаются дуновенья Отчаянного, по-молодому резкого тепла, Когда в широких, как озера, лужах Отражаются, подобные майе индусов, Призрачные небесные чертоги, Сработанные из червонного золота степных марев. Только что заново сформировавшись После одного из зимних рейдов, — У конников, как известно, мотыльковая жизнь, — Ваша дивизия, Чем-то напоминая племя в пору перекочевки, Снова двинулась всем хозяйством Поближе к огню войны. Ты с квартирьерами был отправлен вперед. В станице, где приказано было отдохнуть Людскому и конному составу (А сколько дней — об этом знало начальство), Как всегда умело выбраны были дома: В школе разместили штаб и политотдел, Дом директора школы, Женщины содержательной, чистоплотной, В очках и серьгах с подвесками, Предназначен был комиссару Курцу, Дом председателя колхоза, уютный дом, Полный солений, варений и настоек, — Вашему командиру-полковнику, Особиста Обносова поместили В доме партийного секретаря, Начальнику штаба, От которого зависит все на свете (На том и на этом), Отвели помещение у докторши… А ты, верхом на кобылке Бирюзе, Медленно, как охотник, двигаясь по станичному порядку, Увидел в окошке лицо, Которое ты не можешь забыть, Но разве ты знал тогда, что его не забудешь? Когда ты привязал Бирюзу к коновязи, Когда открыл тебе двери шестилетний Сашка, Светлоголовый, в бязевой рубашке навыпуск, Когда ты вошел в давно нетопленное, чистое зало, Когда ты увидел молодое, смуглое, немного цыганское лицо, Когда ты увидел эти длинные, черные глаза, Блестящие от ожидания и стыда, От уверенности и смятения, Когда ты впервые услышал голос Робкий, смеющийся, дерзкий и грустный: — Может, вам будет у нас нехорошо? Думал ли ты, что этот голос, эти глаза Навсегда останутся в твоей душе? В те счастливые дни Ты хотел смотреть на нее свысока, Потому что ночью она пришла к тебе сама, Потому что шептала тебе словечки Вроде "сладкий" или "желанный", Или: "Лучше бы вы сюда не приезжали". Вы запали мне в сердце". Или говорила о муже-механике, От которого давно не было писем из армии: "Он статный, здоровый и, когда трезвый, так сносный, Только перед вами двумя я виноватая, Перед ним и перед тобой", — Ты хотел ее презирать и не мог, Потому что к тебе, глупому технику-интенданту, Пришла, — да что там пришла! — снизошла любовь. И когда, в конце недели, Вы покидали эту степную станицу И ты уже сидел перед ее домом верхом, А она, не стыдясь соседок и военных, Что-то кричала, как потерянная, И то гладила, то целовала твою руку, Неумело державшую плетеный чембур, А ее Сашутка почему-то угрюмо плакал, — С каким облегчением ты уезжал оттуда!