Большая книга стихов

6 Но постепенно эта беспечная легкость В твоей душе Сделалась тяжестью, и светлой, и нищей. Помнишь девятое утро вашего бегства? Огненно-красный туман вставал над прудом, И вы, притихнув, на него смотрели Из погреба разрушенного дома. "Выходом" в этих краях называется погреб, Но вы не видели выхода. Еще вчера вас было полтысячи, что ли, А в утро осталось двадцать четыре… Недалеко от станции Палагиада Вам, вчера пятистам, преградил дорогу Заградотряд: наконец-то какая-то власть! "Хватит драпать, пора занять оборону!" — И засчитали вам Сталина новый приказ: Кругом казачья Вандея, Идейно зараженная местность, Деморализация армий Южного фронта, Нужны суровые меры, штрафные роты, Поведение ваше можно искупить только кровью… Полковник, даже в беде не похудевший, Приободрился: "Займем оборону". Мгновенный бой, — "кулаками против танков", Как выразился редактор (вчера он погиб), — И снова развеяло вас в разные стороны, А к вам занесло двоих из заградотряда, — Вместе, значит, вам драпать, — И вы повторяете снова: — Где эскадроны? Где полковник? Где комиссар? Где штаб? Где ваши кони, тачанки, грузовики? Как оказались вы в этом погребе — Восемнадцать бойцов, три сержанта и три офицера: Ты, майор Заднепрук и капитан Обносов — Не призрак ли? — со своим драгоценным сейфом… Смутно вспоминался вчерашний бой, — Смутно, потому что нельзя было понять: Что же вы обороняли, заняв оборону, Если немцы — слева и справа, позади и впереди? Вы все легли в чужие, свежие окопы, — И строевые, и шоферня, и штабные, — Все по команде стреляли, Все, кроме Обносова и его коновода, Сидевших в тачанке в дальней лощине И оберегавших сейф. И как нельзя было понять, Для чего взлетел в воздух красавец дуб, На котором висели провода, Так нельзя было понять, В какую сторону вам нужно идти сейчас, Еще вчера вы были бегущей, но военной частью, А теперь вы стали частью ветра и пыли. Но пусть вам чудится, что за прудом Команда ведется уже не по-русски, — Здесь, около вас, По-прежнему по-русски разговаривают хлеба, Умоляя о жатве, По-прежнему, как в русской деревенской кузне, Темно, и дымно, и красно в закатном небе. И вы дождались ночи и пошли, И пошли правильно: к своим. Но почему же ты начал искать своих Только с того дня, Как вторглись в страну чужие? Так непомерна была захваченная земля, Что в первые дни разгрома Не хватало не нее немецких солдат, И были станицы, хутора без властей. В самом деле, чудо из чудес: Земля без властей, поля без властей, Без немецких и наших, Население без властей, Ночи — пусть две или три — без властей, А по утрам, просыпаясь, Листья, казалось, трепетали в росе: "Нет властей! Нет властей!" Вы спите только днем — в сарае, в хлеву, в кукурузе. А вечером один из вас Вынужден спрашивать у станичника: — Наши давно ушли? — А кто это ваши? — Красная армия. — Так то не наши, а ваши. Тогда, поумнев, уточняете по-иному: — Наши — это русские. — Так то не наши. — А вы разве не русские? — Не. Мы казаки. А скажите, товарищ, — (А губы язвят, а в глазах — все, что зовется жизнью), — Может, вы из жидов? И вот что странно: именно тогда, Когда ты увидел эту землю без власти, Именно тогда, Когда ты ее видел только по ночам, Только по беззвездным, страшным, первобытным ночам, Именно тогда, Когда многолетняя покорность людей Грозно сменилась темной враждебностью, — Именно тогда ты впервые почувствовал, Что эта земля — Россия, И что ты — Россия, И что ты без России — ничто, И какое-то безумное, хмельное, обреченное на гибель, Обрученное со смертью счастье свободы Проникало в твое существо, Становилось твоим существом, И тебе хотелось от этого нового счастья плакать, И целовать неласковую казачью землю, — А уж до чего она была к нам неласкова! 7 — Есть информация, товарищи командиры, — Сказал Обносов тебе и Заднепруку, А дело было в шалашике, и перед вами Уже не донская текла, а моздокская степь, И заднепрук не мог бы ответить, Для чего это он бережет ненужную, донскую, Исчерпанную вашим бегством семиверстку. — Есть информация, товарищи командиры: Помазан вчера сжег свой партийный билет. Это видел собственными глазами Сержант Ларичев из триста тринадцатого, Наблюдавший за ним по моему указанию: Был сигнал. Предлагаю: ночью созвать отряд, Вам, товарищ майор, осветить обстановку И расстрелять Помазана перед строем. — Слушай, Обносов, — лениво сказал Заднепрук, С присвистом воздвигая в три яруса брань, — Потом разберемся. Дай выйдем к своим. Надоел ты, Обносов. Надоел. Ей-богу, надоел. А нужен ты армии, чего скрывать, Как седлу переменный ток. — Что вы такое говорите, — вскричал Обносов И онемел, и лишь губы дрожали, И оживали бледно-голубые глаза — Кукольные стекляшки базарной выделки, И его широкое, белое, как тесто, лицо Впервые — или тебе так показалось? — Исказилось разумной, человеческой болью. — Седлу — переменный ток… Что вы без меня? Трусы, изменники Родины, дезертиры. А вы, наш командир? "За недостатком улик", — А все же была пятьдесят восьмая статья, Пункт одиннадцать, кажется? Окружение? Не случайно! А в моем-то сейфе — знамя дивизии, Круглая печать, товарищ майор. Со мной вы кто? Военная часть. А кто без меня? Горько слушать, Не заслужил, товарищ майор. Говорю вам не как командиру отряда, А как коммунист коммунисту. — Не паникуй, Обносов, — сказал Заднепрук, Сказал негромко, миролюбиво, Но ты заметил, что и его можно смутить. — Политически я отстал за четыре года, Да и частота речи у меня слаба. Не расстраивайся, Помазана расстреляем. — А когда Обносов покинул шалашик, В котором вы прятались от чужеземцев, Острыми глазками впился в тебя Заднепрук: — Слушай, тебе Помазан — дружок? Вроде вы ездили вместе в тот, в Краснодар? Ты с ним потолкуй, понял? И ты потолковал с Помазаном. Ты ему все рассказал и сказал: — Беги, — Грязные, обовшивевшие, Вы лежали рядом в зеленой кукурузе, Поднявшей над вами листья-булаты. Сверху припекало раннее солнце, А голодному брюху было мокро от земли. И ты узнал, Что Помазан — не Помазан, а Терешко. Что их семья — семиреченские хохлы, Что отец у них был экоономически сильный, Вот и выслали их в тридцатом году, Как класс, И поселили на конечной станции Одноколейной степной ветки, На станции Дивное, — не знаешь? Отсюда недалеко. В этих безводных, суховейных местах Так были названы все населенные пункты: Дивное, Приютное, Изобильное, — И повсюду комендатура. Из Петровского один раз в день Поезд подкатывался к платформе, Как змея к воротам концентрационного рая, Но с добрым шипением пара. И все, — А между ними и он, тринадцатилетний, С запаршивевшей головой и выпученным животом, — Кто с какою посудой Бежали к паровозу, к вагонам, чтобы набрать воды, А из самого хорошего вагона Капала самая плохая вода, Но пили и ту, сортирную воду. Умерли мать, и братик, и две сестры. И так же, как ты сейчас Помазану, Отец сказал ему: "Беги, Беги, сынок, пока не подох". — И он убежал, убежал далеко. А когда овладел профессией, И зарегистрировался с одной официанткой, И принял ее фамилию, И бросил, конечно, жену, Он подался ближе к степным местам, Устроился шофером в Сарепте, Давал газ. Там его и в партию приняли: Шутка ли, непьющий шофер! А к тому же — безответный, старательный, Техническая голова, А если и делал левые ездки, То делился с диспетчером без скандалов, По-хозяйственному… А когда уже из дивизии Отправили вас за машинами в Краснодар, Он привел тебя и дружков-водителей, Не куда-нибудь, а в дом своего отца, Женатого теперь на худой, высокой баптистке, Тихой, как тень, Тоже когда-то высланной, тоже из Дивного. И новые дети родились у отца, В новом, чужом для Помазана доме, И отец работает кладовщиком На складе торга, — соображаешь? И опять он экономически сильный. Но ты не видел, когда спал на веранде, Как ночью он будил Помазана, Седой, но все еще, как парубок, чернобровый, Ставил на стол четверть первача И пьяный, — сын-то не пил, — просил и плакал шепотом: "Пей, сыночек мой Степа, Приехал все-таки к старому батьке в гости", — А Степой звали того, умершего братика. …Вечером случилось вот что: Один из бойцов подполз к кошаре (А ползал, черт, с километр, не меньше!) И выкрал овцу. Да какое — выкрал, кто их теперь стерег! Вы обрадовались и — была не была — Разожгли небольшой костер. Как хорошо было свежее мясо Заедать арбузом, сорванным на бахче! Во время этого пира Ты шепнул Заднепруку: — Порядок, — А Заднепрук тебе сказал: — Дурак, — И кончиком сабли Поднес ко рту кусок мяса, И ты понял, что Обносов за тобою следит. Ночью вы пошли на восток. А где он, восток, в ночной степи, На плоской окраине материка, Куда нахлынули тьмы тём Чужих солдат и своих бед, — Об этом знал один Заднепрук. Издалека долетал собачий лай И казался не очень опасным. Из более далекого далека долетали Повелительные наклонения немецких глаголов, И это казалось вам более опасным. Но самым опасным было то, Что двигалось близко, рядом с вами, Вокруг вас и внутри вас, И две опасности, Далекая и самая близкая, Сливались и становились страхом. Вы шли, узнавая друг друга по дыханью. Сержант Ларичев и коновод Обносова, Меняясь, несли сейф на своих плечах, То и дело останавливаясь И озираясь в недружелюбной тьме. Огромная ночь, смежив усталые веки, Бормотала о чем-то в больном сне И вдруг, просыпаясь, вскрикивала в испуге, — Господи, что же это за крик? Утром оказалось, что вас двадцать два: Нет Обносова и Помазана. — С фронтовым приветом, — позавидовал кто-то, А Ларичев, сержант их 313-го, (Где-то он теперь, 313-й полк!) Сказал, как-то по-детски заикаясь: — Капитана убил Помазан и убег. Но ты-то знал, кто убил особиста. С горьким восторгом, с тяжелым трепетом Поглядывал ты на саблю Заднепрука, Упрятанную в щербатые ножны. А тот приказал: — Ну-ка, вскроем, — И вскрыли, с помощью Ларичева, сейф, И доносы, объективки, сигналы, Одни пожелтевшие, другие посвежее, Полетели, закружились в степи, В окруженной степи. Но остались: красный кусок шелка, — Знамя вашей кавдивизии, — И круглая печать. Заднепрук, не спеша, сложил знамя, Спрятал его и печать в карман И сказал: — Теперь полегче, Ларичев? — Но Ларичев молчал, нехорошо молчал. А ты думал (и знал, Что все думают о том же самом): Помазан избавился от войны. А ты думал (и знал, Что у других такие же, похожие думы): Не удрать ли и тебе к твоей казачке, До ее станицы не так уж далеко, А там неплохо, там чисто, сытно, сладко, Можно выдать себя за армянина, — Ты похож, немцы поверят, — А она не продаст, спрячет, Она тебя любит, не сомневайся, любит… А ночью ты поднялся, и все поднялись, — Тот без ремня, тот без сапог, но все с оружием, — И опять вы пошли на восток. Иногда вам встречался такой же, как вы, Одинокий окруженный солдат, Все выцвело у него: глаза, Волосы, гимнастерка, гвардейский значок. — Где наши? Может, слыхал? — В Казахстане. А то и подальше. — Где немцы? Дошли докуда? — До Тифлисской: царя привезли грузинам. — А ты куда? — На передовую: жену гладить. — Ну и катись… А с нами пойдешь? — Пойду, если принимаете.