Страница 28 из 67
2 Ты садишься на скамейке в тенистом сквере — И весьма неудачно: по этой аллее Все время выходят из штаба фронта Большие начальники, а у них за спиной — Позорное, быстрое бегство из Крыма, Поэтому они особенно жизнелюбивы, Щеголеваты и деловито-важны. К тому же тебя немного смущают Увенчанные шестимесячной завивкой Разбитные сержанты-девахи в платьях, Сшитых в генеральских пошивочных. — Здорово, техник-интендант, загораешь? До вас обращаюсь, братья и сестры мои! Ты поднимешь голову и видишь Заднепрука — Сорокалетнего старшего лейтенанта, Который в твоей кавалерийской дивизии Давно болтается без назначенья. Коричневые щеки, живые, острые глазки, Вывороченная, от старого раненья, верхняя губа, Жесткие, под бобрик стриженные волосы, Посыпанные серой солью соликамского лагеря, Плечи — как печь, облитые голубой венгеркой, На колоколе-груди — единственная награда: Новенькая медаль "ХХ лет РККА". — Здесь, в городу, одна работа: Укладка дыма, трамбовка воздуха. Ты в командировке? Само собой! — Отвечает он за тебя и садится рядом. Слова из его изуродованного рта Выскакивают, как пули, с присвистом резким. — Был я на парткомиссии фронта — Восстановили. Честь и совесть эпохи. Думаешь, просто? С главным добился беседы, Он меня сразу вспомнил, по Первой Конной. "Сам, говорит, ожидал, что башку мне снимут Или отправят в последний рейд, как тебя, Чистить подковы медведям. Сталин великий, бывало, покличет меня и Оку, — Учти — маршала и генерал-полковника, — Мы перед ним вдвоем поем и танцуем: Хоть не артисты, а все же верные люди, Но в голове, понимаешь, другие танцы… Баба есть? Ничего, заведешь медицинскую. Ты поезжай, получишь майора и полк!" Ехать-то надо, но пару деньков отдохну: Личной жизни совершенно не имею. Слушай, дай мне пятьсот рублей! И вы расстаетесь, еще не зная, Что будете скоро нужны друг другу, И ты, счастливый блаженным счастьем безделья И чувством, что всю неделю никому не подвластен, Спускаешься по улице, вечерней, весенней, Безо всякой цели, мимо лодочной станции, К печально ревущей Кубани. Кажется, будто под нею кузнечный горн, Так шумно она бурлит. Кажется, будто вся земля — ее кровник, Так она грозно и яростно рвется на берег. Ты смотришь с обрыва, — и река тебя кружит, как время, А время бежит, как бешеная река, Не поймешь по верховьям, каковы низины. Ты еще здесь, где весна, а время твое — впереди, Время твое в степи, в июльской степи, Окруженной врагом. 3 Что же ты видишь на дне времени бурной реки? Что же ты видишь из щелей НП, Куда ты направлен начальником штаба? Займище, донские луга, Лес на бугре, полосу воды, Из которой, как пьяные, вылезают деревья, А рядом с ними — трехмесячный жеребенок Выходит, будто на цыпочках, Прижимая мордочку к бабкам… В окопе, к сыпучей стене, Приколот бурьяном свежий лозунг: "Немец не пройдет через Дон!" На другом берегу с утра взрываются бомбы, А по ночам вспыхивают ракеты. Черные от пыли худые люди Трудно идут, будто работают, За плечами скарб: шахтеры из города Шахты. У переправы — столпотворенье, Великое переселение жителей, Великая перекочевка скота, Великий драп вооруженных военных, Все хотят попасть на паром, Который в руках нашей скромной дивизии, Все бегут. Какой-то лейтенант забрел в сарай И начал стрелять из парабеллума в воздух. Проверили документы — все в порядке, Он помпотех артдивизиона, Он потерял свою часть. Говорит, застенчиво улыбаясь: — Иду из Миллерово на Сталинград. — Почему стреляли? — Та-ак! Утро, донское рассеянное утро. Ветер с востока, из калмыцкой степи, Веет песком — зыбучим жильем ковыля, Горько-соленой землей, зноем, древностью жизни, Теплым кизячным дымом, кумысным хмелем. Слышится в нем и рев скота четырех родов, И голоса набегов, кочевий, становий. А западный ветер Нежен и мягок, он летит из большого мира, Изнеженного услугами цивилизации, Он обрывается торопливо и больно, Словно свисток маневрового паровоза. Техник-интендант, ах, техник-интендант, Знаешь ли ты теперь, как начинается Кавалерийской дивизии дикое бегство? На берегу, в вишневых садах, стреляют, В штабе, в политотделе, как в сельсовете, Сонно звенят, не веря в себя, телефоны. Лошади у коновязи казачьей С доброй насмешкой смотрят в раскрытые окна На писарей, на развешенные листы Нашей наглядной агитации… Рано смеетесь, военные кони, рано смеетесь! Тихо и пыльно, и дня долгота горяча. Вот командир химического эскадрона Самостоятельно учится конному делу. Озабоченно бредет редактор газеты: Ему обещаны хромовые сапоги. Машина редакции, крытая черным брезентом, Стоит на границе хутора и степи, В самом тылу сражающейся дивизии, А степь, животно живущая степь, Выгорающей травой, окаменевшими лужами, Казачками, с виду так безмятежно Стирающими в реке срамное белье, — А эта река и есть передовая, — Степь вливается в небо, как в тело душа: Грубость жизни и прелесть жизни. — Танки! Танки! Мы в окружении! — Кричит, ниоткуда возникнув, конник И пропадает. И там, на востоке, где степь вливается в небо, Неожиданно, как в открытом море подводные лодки, Появляются темные, почти недвижные чудища. И тогда срывается с места, бежит земля, И то, что было ее составными частями, — Дома, сараи, посевы, луга, сады, — Сливается в единое, вращающееся целое, И дивизия тоже бежит, срывается с места, Но то, что казалось единым целым, То, что существовало, подчиняясь законам, Как бы похожим на закон всемирного тяготения, Распадается на составные части. Нет эскадронов, полков, штабов, командных пунктов, Нет командиров, нет комиссаров, нет Государства, Исчезает солдат, и рождается житель, И житель бежит, чтобы жить. И самый жестокий, находчивый, смелый начальник Уже не способен остановить бегущих, Потому что в это мгновение, полное ужаса И какой-то хитро-безумной надежды, Уже не солдаты скачут верхом, а жители. Это видно, прежде всего, потому, Что всадники мчатся на все четыре стороны света, Кто от немца, кто к немцу. Это видно и потому, что меж ними Бегут, задыхаясь в душной пыли, Конники без лошадей и лошади без верховых. Это видно, прежде всего, потому, Что боится всех больше тот, кого все боялись: Оказалось, что особист Обносов, Капитан двухсаженного роста с широким лицом, Все черты которого сгруппированы в центре, Оставляя неизведанное пространство белого мяса, Оказалось, что страшный особист Обносов Обладает бабьим, рыхлым телосложеньем И чуть ли не по-бабьи плачет над сейфом, В котором хранится величайшая ценность державы: Доносы агентов на дивизионные кадры, Ибо кадры, как учит нас вождь, решают все.