Страница 99 из 117
Пряжка с якорем А пряжка с якорем! А ленты! А полосатый воротник! Я, навалясь на подоконник, к стеклу нагретому приник. Моряк стоит у нашей лавки и нашей Груньке руку жмет. «Скажу-скажу! Скажу маманьке, когда с собрания придет. Ага, под ручку! Вот так дело! Ну, попадет тебе, постой!..» А как сияет, как сияет на пряжке якорь золотой! А вон и мама! «Испугались!» — шепчу я, радуясь беде, и вижу, как дрожат их тени в весенней разливной воде. Идут в избу! Втроем! С маманей! Я — с подоконника, бегом на печку сразу, весь — вниманье… «Входите, что ж, весна кругом. Натопчете? — смеется мама. — Неважно, вымыть есть кому». «Вот это да: идет в ботинках, а мне — снимай, в моем дому!» Садится. Лавка заскрипела. Он виден мне из-за трубы, чужой, форсистый, белозубый, широкоплечий — в пол-избы. Фуражка на столе. Читаю: «Каспийский ф…» — не разберу! «Надолго?» — спрашивает мама. «Совсем». И глянул на сестру. А та потупилась. «Постой-ка, уйдет — я всё скажу тогда». «Заехал в Сталинград сначала, устроился и вот — сюда». Опять глядит на Груньку что-то. «Так, значит, в город?.. А не зря?» — «По специальности… Я слесарь теперь. Нужны и слесаря». — «А тут дела, — вздохнула мама. — Колхозы. Трудно: первый бой! Остался бы, войдешь в правленье. Ты коммунист?» — «Само собой… Тут — знаю… Но и там работа, там строят Тракторный завод. Попробовать себя охота, уж так решили с Груней вот…» И мама на сестру взглянула: «Поедет больно налегке… Скрывала всё!» — «Не смела, мама!..» Слеза по маминой щеке, еще, еще, по той морщинке, что я разглаживал не раз, текут слезинка за слезинкой из дорогих, любимых глаз. А Грунька к маме наклонилась и хнычет что-то, а матрос: «Мамаша», — вдруг сказал, «Мамаша»? И тут уж я ослеп от слез. Впотьмах нащупываю волглый подшитый валенок в углу. Замах обеими руками — он, колеся, летит к столу! Я с печки кубарем срываюсь. «Убью его!» — дрожа кричу. Сквозь сени и — с крыльца к пожарке, скорей, скорей — за каланчу. Лечу, и прыгаю от страха, и ветер марта рву плечом. Ноздрявый снег хрустит под пяткой, сквозь пальцы глина бьет ключом, а краем глаза вижу ленты и Груньку: гонятся за мной! «Алешка, босиком, куда ты? — кричит сестра.— Иди домой!» — «Нет, не обманешь! Хорошо мне, разутому, здесь на ветру». — «Постой, Алешка!» — «Так и встану!..» — «Простудишься!» — «Пускай умру! Пускай умру, чтоб не напрасно катилась мамина слеза. Пускай!» — шепчу, глотая слезы, бегу куда глядят глаза… «…Ну и мальчишка, вот так норов!» — «Да, что ты скажешь, весь в отца». Гудит изба от разговоров, сидят и судят без конца. «Не заболеет?» — «Что ты, Павел, ни разу не хворал — кремень!..» — «Ты бы, зятек, не брал, оставил — уж больно по нему ремень. Три девки было, взял хоть эту, один мужчина у меня. Схвачусь побить — ремня-то нету, так — без отца и без ремня…» Я знаю, знаю: шутит мама, — по голосу всё узнаю. «А что в отца, так вылит прямо, хоть песенность бы взял мою!» «Отец! Какой ты был? И кто ты? И где ты? Мы не ждем теперь. Всё время ждали, как с работы, тебя, вот-вот откроешь дверь. Пойми, легко ли без отца-то? Ночами ждал тебя, не спал…» «Как с продотрядами в двадцатом ушел сюда, так и пропал…» — вздыхает мама. Я с сестренкой на печке — голову в ладонь. Моряк стрельнул пахучей спичкой и, прикурив, стряхнул огонь. «Ну, что ж мы?» В тусклом, желтом свете горит стеклянной белый свет. «До дна! За ваше счастье, дети. Мое? Какое в сорок лет?!» — «Мы тут надумали, мамаша, хотели… может, и не то? Об Алексее дума наша, решили с Груней…» — «Ну, а что?..» (Я вскинул голову и замер, дышу в тревоге тяжело, его слова ловлю глазами, сон как рукой с меня сняло.) «Двенадцать лет. Четвертый кончит, там — в пятый. А учиться рад. А может, взять нам, коль захочет, его с собою в Сталинград?» — «Я? В Сталинград?..» — «Учиться будет. Зарплата у меня — вполне…» «.. Эй, горожанин!» — мама будит. И радостно и страшно мне.