Страница 100 из 117
Последний уход «Шумел камыш» — та песнь была хорошей. Негромко, сберегая голоса, девчата со своей кирпичной ношей несли ее, бывало, на леса. Год тридцать первый. Я брожу, тоскую. Девчата не поют уже, молчат. «Шумел камыш» — ту песню заводскую украли забулдыги у девчат. Год тридцать первый. Трудно и неладно жил Сталинградский тракторный завод. Нутро станков разглядывая жадно, учился молодой еще народ. Почти что год, как первый трактор вышел. Мне испытать тревогу довелось, когда, крутясь на сборке, вдруг услышал: «Не лезет колесо на полуось!..» А митинг у ворот гудел. Все ждали. Похолодели сборщики: «Скорей!» — «Скорей!» Уже не пели — грохотали напильники в руках у слесарей. «Скорей, скорей еще!» Ломило руки. Наш трактор ждали все поля окрест, ждала страна, вставая из разрухи, и ждал его в Москве партийный съезд. И всё ж пошел тогда он, прошлым летом, наш первый! Он теперь в Москве живет. С тех пор залихорадило завод. Все митинги, все лозунги — об этом. Американцы щурились: «Коллеги, мы едем, оставляем вас одних. Не трактора вам делать, а телеги», — выплевывали жвачку в проходных. За ними наблюдали мы нередко. Голодных, нас манила в эти дни решетчатая круглая беседка над Волгой, где обедали они. Давя решетку светлыми чубами, глядели и вдыхали мы, мальцы, прикусывая острыми зубами горящих наших галстуков концы. Бегу из школы с песнею победной, сияет на ладони номер мой — чернильный номер очереди хлебной. За карточками я бегу домой. Старик сидит. У ног его — котомка и чайник. Взял за плечи. «Погоди!» — «А что?» — «Где мать? — старик спросил негромко. — Я дед, не узнаешь меня поди?» Стою между колен его несмело, на голове — тяжелая рука… «А вот и мама!» Мама обомлела: «Откуда, тятя?» — «Я издалека». — «Вы что же так сидите у подъезда?..» Я комнату открыл, котомку внес. Зовем, зовем его, а он — ни с места, на бороде его — дробинки слез. Уже темнеет. В комнате сидим мы. Хозяйничает мама у стола. Сияют в свете дедовы седины… «Ты что же убежала из села?» — «Да дети вот, а вы теперь откуда?» Он слезы вытер. «Я из Соловков. Сама ведь загнала! — Звенит посуда. — Не пропаду! Не сдамся! Не таков!..» — «Потише, тятя, в дверь стучится кто-то. Войдите!» И толпой вошли они. «К тебе, Наташа, прямо с парохода, а поезд послезавтра. Не гони». — «Устроимся, садитесь, чай, уж лето, мы сами спим на воле — духота». (Припоминаю лица, видел где-то.) «В Быкове как?» — «Кочуем, кто куда…» А дед Ефим в окно глядит — ни слова, всё заслонил широкою спиной. «Был летось недород, а нынче снова без хлеба, вот и едем в край иной. Мы в Магадан завербовались с кумом…» — «А где ж колхозы ваши, кумовья? — вдруг от окна ударило угрюмо. — Колхозы что же, спрашиваю я?» И тишина испуга наступила. Приезжие плечами повели. Ефим шагнул: «Во мне она, вся сила! А вы меня прогнали от земли!.. Прогнали! Ты, Наталья. Ты, Егорка. Я помню, как батрачил у меня, за мной и у тебя бывала корка. Вы без меня не проживете дня!..» — «Нет, врешь, переживем тебя, такого!» — «Подохнешь…» — «Нет, гляди, еще живой», — «А сам бежишь…» — «Сейчас вернусь в Быково, чтоб до конца крушить порядок твой. Ты, ты оставил нам все эти беды, твои, Ефим, все эти голода…» — «Вернешься, а надолго?» — «До победы!» — «У вас не будет хлеба никогда!» И был он страшен, дед, в минуту эту. Детей прижали женщины к груди. «Опомнись, тятя…» — «Нет, пойду по свету». Он взял котомку. «Темень — не ходи!..» — «Сдыхайте вы, пойду своей дорогой». Шагнул он; борода была в слезах, дрожали ноздри давнею тревогой, огонь плясал в косых его глазах. «Нет, обойду зореную Расею, там, где взошло, ногами истопчу, где пустошь — ни травинки не посею, на ваши слезы поглядеть хочу…» Стемнело. Будоража тишь земную, девчата песню вынесли вдали, отдав «Шумел камыш», себе иную — «Вставай, вставай, кудрявая» — нашли.