Страница 81 из 117
6. ГРЯНУЛ СРОК О чем ты шепчешь вдалеке? Смеющийся и хрупкий твой голос у меня в руке дрожит в нагретой трубке. Я в Сталинграде, ты в Москве, меж нами — тыща с лишним. По электрической канве приходит голос слышным. «Когда приедешь? Навсегда?! — И смехом зазвучала. — Собою недоволен? Да? Хорошее начало! Экзамены? На всех парах! Что? Жизнь тебя задела? Засесть в Быковых хуторах?! Хорошенькое дело!..» Меж нами мир гудит живой. Волненьем нашим полная, летает силы грозовой изломанная молния, как от руки и до руки, когда вдвоем сидели и сквозь деревья огоньки мерцали еле-еле. Как от плеча и до плеча в ту полночь грозовую, когда толкали, хохоча, машину грузовую. Тебя увидеть не могу, а кажется, что рядом. По нитке тоненькой бегу за грозовым зарядом. И удивляется заряд: «Какая-то нелепица: по телефону говорят, давно могли бы встретиться!» Всё по-другому быть могло, а стало всё, как было. «Постойте!» — «Время истекло». И молния остыла. Ты, уши пальцами прижав, ждала исхода гула. П, на колене подержав, портфелик застегнула. Платок пуховый замотав, «Идем!» — себе сказала. Прислушалась — звенел состав у дальнего вокзала. Пошла, как щепочка в пруду, от ветровой назолы рукой спасая на ходу взлетающие полы. Ты замечаешь, в первый раз случилось вдруг такое: нашло — не исчезает с глаз, нашло — и нет покоя. Стихами я теперь пишу, сон убегает рано, и я тянусь к карандашу, к бумаге. Правда, странно! Не смейся, пожалей меня, стихи сильнее яда. А вдруг до нынешнего дня не знал себя как надо? А может, просто грянул срок, жизнь встретилась со мною и опалила с первых строк своей взрывной волною! Теперь зажегся и горю от рифмы нет отбою, и, как поэты, говорю я вслух с самим собою. 7. ПЕРВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ Вот и осень. Земля моя, здравствуй. Над Волгой я опять на быковском стою берегу, осененный сыновней любовью и долгом. Столько снов твоих, слов твоих я берегу! Пароход отошел. Я остался. Наплыло, к сердцу сразу прильнуло родное село. Захлестнуло тоскою глаза, то, что было, то, что будет, меня за собой повело. Золоченые прутья в плетни заплетая, ходит осень. Окрасила шпиль каланчи. И соломинки засветились, взлетая, как будто опавшие с солнца лучи. Отошло это лето, палящее зноем. Суховей отсвистел, и развеялась мгла. Нелегко выполнять тебе дело земное, ты устала, земля моя, изнемогла. Здесь вот мама и сестры арбузы грузили. Чтоб не ползал — меня зарывали в песок. Здесь вот так и сидел я, отрыться не в силе, заслоняя ладонью нагретый висок. Помню всё: мы с тобою, земля, побелели, пить просили. Но жар опрокидывал нас. В огнедышащей мы задыхались купели — ты, земля моей жизни, и я, свинопас. Мы лежали. Кругом никого! Чернобылом ты шумела. Зеленые всходы пожгло. Цыпки трескались у меня на ногах… Это было. И забыться всё это никак не могло. Ты детей своих грудью иссохшей растила. Просто чудо, откуда в арбузе вода?! Просто чудо, откуда во мне эта сила? Я, твой сын, мог совсем не подняться тогда. Дом на самом краю Столбовой расшатало. Окна лопались от ледяной синевы. Ты всегда натощак засыпало устало, детство робких детишек Натальи-вдовы. Нелегко нам, земля моя, было. Веками ты страдала. Тебя зажимали пески. Ты сухими, как жухлые плети, руками нам макуху дала, разломив на куски. Год за годом желтели арбузные плети. Хлеб горел. Высыхали колодцы в степи. Год за годом твои босоногие дети вырастали под плач: «Потерпи! Потерпи!» Помню стужу январскую. Ветер морозный. Люди медленно двигались, снегом пыля, знамя с черной каймой плыло в музыке слезной. С Ильичем в это утро прощалась земля. Мама в красной косынке пришла. Делегатка! В дальний город Камышин уехала вдруг. На собранья ходила, робела украдкой, избиралась куда-то поднятием рук. …Ватник свой отдала мне, он теплый от мамы. Я кнутом подпоясался. Сшили тетрадь. В школьный класс повела меня за руку прямо: «Ты тетрадь береги и чернила не трать!» Хилый, робко вошел я, а встретили косо. Навсегда я подробно запомнил полы. Я, заморыш, их выучил собственным носом, находясь в основании кучи-малы. Но учитель рукою водил мою руку. Плыли буквы… С тех нор навсегда я проник в ученичество и влюбился в науку — в наш великий взволнованный русский язык. Осень! Осень! Года отшумели какие! Я на первую улицу вышел, стою. Не узнаешь открытые лица людские. Только землю, избитую мглой, узнаю! Не узнаешь: за трактором нету погони, по дорогам райцентра машины снуют, слышно радио, в клубе трепещут ладони. Не узнаешь… Но воздух сухой узнаю! Из дворов выбегают обутые крепко и веселые — в новую школу, скорей!.. Не узнаешь… Но вдруг поднимается кепка — да, ты всё еще здесь, узнаю, суховей.!.. «Извиняюсь, товарищ… — задержался прохожий.— Не признаете? Нет? Двадцать лет позади! Не Денисов? Денисов? На отца как похожи! Я Савельев, сосед…» — «Дядя Федя, гляди!» — «Витьку помнишь? Он здесь, в МТС инженером. Томка в пединституте, приедет сюда…» — «Урожай как?» Смутился он: «Средняя мера, выжигает…» — И покраснел от стыда. За тебя покраснел, понимаешь, природа, ты такая уже не по нраву ему. Ты давно уже отстаешь от народа. А народ за тобой не вернется во тьму. Помню, летом решил, уходя в свинопасы: всё, что за зиму вызнал, земле передам. Книжку клал на полынь, подкреплялся припасом, И читал, и читал я земле по складам… А страна протянула мне добрые руки и с энергией жизни сдружила навек. И забыл я о давнем решенье в разлуке. В городах, у далеких расцвеченных рек. Мой отец от земли отрешился однажды. Он в Царицыне рухнул с заветной мечтой. И не мог я простить тебе огненной жажды, мук голодных, слезы материнской святой. Но случилось и наше свиданье второе. Снова партия сына с землею свела. Понял я на волне Сталинградгидростроя, что люблю тебя, помню, ты в сердце жила… Помню всё и люблю тебя, землю родную, но не ту, что макухой кормила меня. Я люблю тебя вновь молодую, иную, ту, которой становишься день ото дня. Помню всё и люблю тебя, степь дорогая. Вас люблю я, Быковы мои Хутора, не былая краса мне мила, а иная, ваше завтра люблю, а не ваше вчера. Я люблю тебя там, за Калиновой балкой, где морские к тебе пристают корабли, где арбузы раскатятся прямо вповалку. Будь районом живой, плодородной земли. И за эту любовь, за отцовскую муку и за эту мечту вековую твою все стремленья свои, всю любовь, всю науку — всё, что нужным считаешь, тебе отдаю. То, что было — людское голодное горе, недороды, кулацкий разнузданный гнет, — всё отжившее — пусть это волжское море животворной своею волной захлестнет!